Зэди Смит - Время свинга

— Слушай, у меня так было в Бендигоу, у меня так было в Нью-Йорке, такое везде происходит. Дело тут вовсе не в твоем «местном контексте» — так повсюду . У меня была большая семья, двоюродные и дядья все время приходили и уходили — я-то знаю, что к чему. И готова спорить с тобой на миллион долларов — зайдешь в любой класс, где угодно на свете, где тридцать девчонок, и в нем непременно окажется хотя бы одна с секретом, о котором она не сможет рассказать. Я помню. Мне было некуда пойти. И я хочу, чтобы этим девчонкам было к кому обратиться!

Рядом с ее собственной страстью и преданностью этому делу все прочие наши квалификации и заботы выглядели мелко и плоско, но нам удалось сузить ее до слова «клиника» и ударения — по крайней мере, при обсуждениях этой клиники с местными мамашами — на менструальное здоровье, что само по себе было осложнением для многих девочек, у кого не имелось средств на санитарные продукты. Но лично я не считала, что Эйми неправа: я вспоминала и свои школьные классы, занятия танцами, игровые площадки, молодежные группы, дни рождения, девичники — помню, всегда там имелась девочка с секретом, с чем-то уклончивым и сломанным внутри, и теперь, когда я ходила по деревне с Эйми, заглядывала в дома селян, пожимала людям руки, принимала у них еду и питье, когда меня обнимали их дети, мне часто казалось, что я опять вижу ее, эту девочку, какая живет повсюду и во все времена истории, подметает двор, или наливает нам чай, или таскает чьего-нибудь еще ребенка на бедре и смотрит на тебя, а в глазах у нее — секрет, о котором она не может рассказать.

Трудный нам выпал первый день. Мы радовались, что вернулись сюда, и в том, чтобы гулять по деревне, уже не странной или чужой нам, было неожиданное наслаждение, видеть знакомые лица — а для Ферна эти люди стали еще и близкими друзьями, — однако мы все равно несколько напрягались, поскольку знали: у Эйми, хоть она выполняла свои обязанности и улыбалась на фотографиях, которые поручили делать Грейнджеру, голова была полна Ламином. Каждые несколько минут она бросала яростный взгляд на Мэри-Бет — та снова и снова набирала номер, но в ответ получала лишь голосовую почту. На некоторых участках, чьи обитатели были связаны с Ламином узами крови или дружбы, мы о нем спрашивали, но никто, похоже, не знал, где он — его видели вчера или сегодня утром, но раньше: может, поехал в Барру или Банджул, а то и в Сенегал повидаться с родней. К исходу дня Эйми уже с трудом сдерживала раздражение. Нам полагалось спрашивать у людей, как они относятся к переменам в деревне и что еще желают в ней увидеть, но у Эйми стекленели глаза, когда люди говорили ей что-то хоть сколько-то долго, и мы начали заходить во дворы и покидать их чересчур быстро, отчего люди обижались. Мне хотелось там задерживаться: я задавалась вопросом, не в последний ли раз мы тут, меня не оставляла некоторая тяга удержать при себе все, что вижу, запечатлеть всю деревню в памяти, ее цельный свет, ее зелень и желтизну, тех белых птиц с кроваво-красными клювами и людей — мой народ. Но где-то на этих улицах от Эйми прятался молодой человек: это унизительное чувство — и для нее новое, для нее, а ведь всегда была тем, к кому бежали другие. Чтобы об этом не размышлять, как я видела, она исполнялась решимости двигаться дальше, и как бы ее цели ни расстраивали моих планов, я не могла ее не жалеть. Я отставала от нее на двенадцать лет, но и сама ощущала свой возраст среди всех этих возмутительно молодых девушек, каких мы встречали на каждом участке, слишком красивых — они в тот жаркий день противопоставляли нам то единственное, что невозможно вернуть, если оно ушло, ни за какие деньги или власть.

Перед самым закатом мы добрались до восточного края деревни, до границы, за которой она переставала быть деревней и опять становилась чащей. Там уже не было дворов — только хижины из гофрированного железа, и вот в одной из них мы и повстречались с младенцем. Все уже очень устали, нам было очень жарко, и поначалу мы не заметили, что в небольшом помещении есть кто-то еще, кроме женщины, которой Эйми как раз пожимала руку, но я шагнула в сторону, чтобы пропустить Грейнджера внутрь с солнцепека, и заметила, что на тряпке, расстеленной на полу, лежит младенец, а еще одна девочка лет девяти сидит с ним рядом и гладит его по лицу. Мы, конечно, видели тут множество младенцев, но таких маленьких — никогда: этому было дня три. Женщина завернула его и дала подержать крошечный сверток Эйми, которая его приняла и уставилась на него, не произнося того, что люди обычно говорят, когда им дают подержать новорожденного. Мы с Грейнджером, ощутив неловкость, подошли ближе и заговорили сами: девочка или мальчик, какая красивая, какая маленькая, какие глазки, такие миленькие волосики. Я произносила это машинально — мне и раньше не раз приходилось это говорить, — пока не посмотрела на нее. Глаза у нее были огромны, с чудными ресницами, черно-лиловые, несфокусированные. Она была маленькой богиней, отказывавшей мне в милости, хоть я и стояла на коленях. Эйми прижала к себе ребенка покрепче, отвернулась от меня и ткнулась своим носом младенцу в губки-бутончик. Грейнджер вышел наружу немного подышать. Я снова придвинулась к Эйми ближе и склонилась над ребенком. Шло время. Мы с ней вдвоем, бок о бок, неприятно близко, потели друг на друга, но обе не желали рисковать и сдвигаться прочь из поля зрения младенца. Мать малышки что-то говорила, но, по-моему, ни Эйми, ни я ее не слышали. Наконец Эйми весьма неохотно повернулась и передала ребенка мне. Возможно, дело тут в химии, как дофамин, захлестывающий влюбленных людей. Для меня это было как — тонуть. Ничего подобного я не переживала ни раньше, ни с тех пор.