Карен Бликсен - Семь фантастических историй

Тогда-то и дали мне прозвище Тимона Ассенского.

— А сказал ты ему, — спросил я у Расмуса, — что я наотрез отказываюсь от его богатств?

Расмус ответил:

Да, я сказал ему, и он так обрадовался, что я думал, его хватит удар и он их тебе оставит незамедлительно. „Прелестно, — вскричал он. — Прелестно, мой сыночек Тимон. Посмотрим, как ты их выкинешь. Как ты их расшвыряешь, расточишь. Покажи-ка свету презрение к деньгам в духе истинного Герсдорфа. Лучший способ стать законодателем моды — выбросить все деньги кокоткам. Они будут таскаться за тобой повсюду и красочно оттенять глубокую черноту твоей меланхолии. Как мне дорог этот мальчик, — сказал он. — У меня есть коллекция смарагдов, которой нет равных в Европе, и я пошлю ему их для начала“. И вот она в самом деле, — сказал Расмус, с великой бережностью и благоговением взял в руки шкатулку, обернутую платком, и поставил ко мне на стол.

Но когда барон услышал о том, как ты плюнул в его дверь, он сделался серьезен. „Так же точно, — сказал он, — и я поступил с дверью моего отца в Санкт-Петербурге“. Тотчас послал он за своим поверенным и составил документ, по которому признавал тебя сыном и завещал тебе все состояние. И ходатайствовал к тому же о пожаловании тебе титула Мальтийского Рыцаря и имени Герсдорф.

Я был тогда так несчастен, что о смерти думал как о радостном избавлении. Я вернулся с Расмусом в город, уплатил мои долги, чтобы портной мой и шляпник не поминали меня лихом, а сам пошел на мост Лангевро и стал смотреть на воду и стоявшие там суда. Иные, быть может, пришли из Ассен. Я выждал, пока разойдется публика. Был апрельский синий копенгагенский вечер. Баркарола Сальвадоре, которую я певал, дошла до моего сознания. Мне полегчало от нее и от мысли, что скоро меня не станет. Пока я так стоял, проезжавшая карета замедлила ход, и скоро дама в черных кружевах подошла ко мне, огляделась по сторонам и заговорила тихим, прерывистым голосом. „Вы Йонатан Мэрск?“ — спросила она, и, когда я ответил утвердительно, она подошла ко мне вплотную."Ах, Йонатан Мэрск, — сказала она. — Я вас знаю, я за вами слежу. Я знаю, что вы задумали. Позвольте мне умереть с вами вместе. Я давно хочу лишить себя жизни, но одна не решаюсь. Разрешите составить вам компанию. Я великая грешница, я не лучше Иуды. Я предательница, предательница! О, давайте умрем!" Тут она схватила в сумерках мою руку и сжала превольно. Мне оставалось вырваться и бежать.

Я думал: в Копенгагене всегда сыщется четыре-пять женщин, готовых покончить с собой, быть может, и более. Раз уж я вошел у них в моду, как мне от них избавиться и умереть спокойно? Или я осужден умереть в модном обществе и сделать модным мост Лангевро? Неужто я теперь обязан идти ко дну в обществе женщин, не умеющих мажорный ключ отличить от минорного, а мой последний стон должен стать…

Le dernier cri, [61] Последний крик (моды) (фр.). — перевила его фрекен Малин с поистине шельмовской ухмылкой.

Я вернулся на Трекронер, — сказал Йонатан, помолчав, — заперся у себя в комнате, не ел и не пил.

И тут нежданно-негаданно нагрянул ко мне шкипер Клеменс Мэрск из Ассен. Он ходил в Транкебар, недавно вернулся и решил меня проведать.

Что это слышу я про тебя, Йонатанчик, — сказал он, — тебя делают Рыцарем Мальтийского ордена? Я хорошо знаю Мальту. Как войдешь в пролив, дворец Сан-Анджело у тебя по правую руку, и берегись, как вы не врезаться в риф.

Отец, — сказал я, вспомнив, как мы вместе ходили в море. — Правда ли, что барон Герсдорф мой отец? Ты его знаешь?

Не суйся ты в женские дела, — сказал он. — Из тебя, Йонатан, вышел добрый корабль, и какая разница — кто тебя строил.

Я рассказал ему обо всем, что со мной приключилось.

— Йонатанчик, — сказал он. — Ты попался на удочку женщинам.

Я ему объяснил, что не так уж много женщин я знаю.

Ну и что? — сказал он. — Я видел копенгагенских мужчин. Если кто здесь хочет, чтоб что-то происходило, — так это исключительно женщины. Слушай меня внимательно. Взять корабли, например. Не сиди по портам бабы, ожидая, когда им привезут шелка, чаю, кошенили и перца — и еще чего им там надо, — корабли вы и плавали себе преспокойно, не заходя ни в какие порты. Твоя мать, — продолжал он, помолчав, — была единственная женщина, какую я знал, которая не хотела, чтобы что-то происходило.

Но в этом она не преуспела, отец, а теперь помилуй меня, Господи, — сказал я.

Я сказал ему, что барон Герсдорф хотел мне оставить свое состояние. Отец призадумался и потом ответил: