Карен Бликсен - Семь фантастических историй

После слов Афины воцарилось долгое молчание. Всех троих в комнате так поглощали собственные мысли, что им было не до разговоров.

И в этой тишине раздался резкий, отчетливый звук. Борис вдруг сообразил, что и раньше слышал этот звук, но не обращал на него внимания. Теперь раздался настойчивый, несколько раз повторенный стук. Борис как следует его осознал по тому необычайному действию, которое оказал он на его тетушку. Она и сама до сих пор его не слышала в пылу спора. Но теперь он привлек ее внимание и тотчас поверг в ужас. Она покосилась на окно, и лицо ее покрылось трупной бледностью. Руки и ноги мелко задергались. Взгляд заметался по стенам и дверям, как защелкнутая в мышеловке крыса. Борис тоже посмотрел в окно, заинтересовавшись тем, что могло ее так напугать: он и не подозревал, что такие силы существуют на свете. На каменном выступе окна скорчилась, прижав морду к стеклу, обезьяна.

Он поднялся, чтобы ее впустить.

— Нет! Нет! — Взвизгнула старая дама в совершенном смятении.

Стук повторился. У обезьяны, верно, было в руке что-то твердое, и этим твердым она колотила по стеклу. Канониса встала с кресла, она качалась, поднимаясь, но, едва оказавшись на ногах, была готова броситься наутек. Но тут на пол хлынули осколки стекла, и обезьяна впрыгнула в комнату.

Тотчас, словно убегая от языков разгоравшегося пожара, не оглядываясь, подхватив обеими руками шелковые юбки, канониса бросилась, метнулась к двери. Уведясь, что дверь заперта, она не стала терять времени. С удивительнейшей, ненатуральной быстротой и легкостью она взвилась вверх по дверному косяку и в мгновение ока уже корчилась на лепном карнизе, вся сотрясаясь, и, скаля зубы, глядела на тех, кто оставался внизу. Но обезьяна не отставала. Не уступая ей в быстроте движений, она тоже метнулась по косяку вверх и протянула к старухе руку, но та ловко скользнула вниз по супротивной стене. Все придерживая юбку руками, согнувшись в три погибели, словно изготовясь трахнуться на четвереньки, как ослепнув от страха, она метнулась прочь. Но обезьяна оказалась проворней. Она накинулась на нее, вцепилась в кружевной чепец, содрала у нее с головы. Лицо, глянувшее на молодых людей, уже преобразилось, съежилось, сморщилось и было странно коричневое. Несколько минут продолжалась бешеная схватка. Борис было бросился спасать свою тетушку, но уже через миг посреди красной гостиной, под взглядами старого пудреного генерала и его супруги, среди бела дня на глазах у молодых людей свершилось перемещение, произошла великая метаморфоза.

Старая дама, с которой только что вели они беседу, дергающаяся, запыхавшаяся, была сброшена на пол, повержена, преображена. Там, где лежала она, теперь визжала и билась побежденная обезьяна, присматривая для себя укромный уголок. А там, где прыгала обезьяна, встала, чуть задохнувшись от усилий, розоволикая канониса Седьмого монастыря.

Обезьяна завилась в темный угол подальше от окон. Там она какое-то время еще продолжала хныкать и дергаться. Потом вдруг, стряхнув с себя свои невзгоды, легким грациозным прыжком она взмахнула на мраморный пьедестал, поддерживавший бюст философа Иммануила Канта, и оттуда блестящими глазами принялась навлюдать за поведением троих людей.

Канониса вынула свой платочек и прижала к глазам. Несколько минут она не находила слов, но все существо ее дышало тем благородным, дружественным спокойствием, какое молодые люди оба помнили с детства.

Они следили за происходящим в таком волнении, что не могли ни слова вымолвить, ни шелохнуться, ни даже взглянуть друг на друга. Теперь, когда бешеный торнадо, царивший в комнате, снова сменился на тишь да гладь, очнувшись от столвняка, они стали друг с другом рядом. Повернувшись, они оказались лицом к лицу.

На сей раз светлый взор Афины из темных глубоких глазниц не просто брал его во владение. Наконец-то она в нем увидела отдельное, особое от нее существо; она разглядела в нем человека, и он так был польщен, будто сам впервые разглядел в себе человека; и память о недавней борьбе стояла в этом ястребино-блестящем взоре. Она видела ясно, она понимала, кто его подослал, и невысоко ставила собственную его отвагу. Но еще этот взор — отдавал приказ, он полагал закон. Между Борисом и ею, с одной стороны, — свидетелями только что происшедших событий, — и, с другой стороны, всем остальным человечеством, которое о них не ведало, отныне и навсегда проляжет непроходимая грань.

Канониса отняла платочек от глаз, мягко качнулась, как бы стирая случившееся, и опустилась в свое широкое кресло.