Олег Ермаков - Песнь тунгуса

И вот у киноилэ открылся слух, и явилась бабушкина песенка:

Но он силится услышать и первый голос бабушки… Ведь пела она и по-другому.

— Хи-хи-хи!

Так кричит черный дятел. Мелькает тенью по ровдуге, летит стремительно. Вонзает клюв в ухо: бах!.. И Миша слышит хрипловато-чистый, словно бы омытый байкальской волной голос бабушки с печальными черными глазами:

…Весело же и красиво… Да, жизнь на Острове была солнечной, с запахом рыбы, сильными ветрами, от которых звенели стекла в окнах дома. И от отца, и от мамы пахло рыбой. «Потому их нерпичий царь и прибрал, — со вздохом говорила бабушка. — Себе в прислужники». Только этот запах и помнит Миша. А лица — лишь по фотографиям. Но на фотографиях какие-то чужие смуглые маленький кривоногий мужик и черноволосая худая женщина с испуганными глазами. И имена чужие: Василий, Марина. Двумя нерпами их в самом деле легче представить.

Нарисуй тучи, облака, туманы и дожди наискосок перед окнами дома тети Зои и дяди Кеши напротив электростанции, где — тук-тук-тук — утром и вечером стучит да стучит движок. Мало солнца было в заповеднике! А баба Катэ любила эти места больше Острова. И про Ираиндю пела. Так где Ираиндя-земля?

«Это ты потом узнаешь», — она отвечала, зажигая свою папиросу, неловко ее держа в узловатых, покореженных пальцах.

Зато тайга здесь была ближе, рядом — и густо уходила по долине, по горам расплескивалась, за собой звала — к далеким снежным горам на востоке, откуда солнце-то и вставало.

— А что там, за горами?

— Тайга и тайга, — отвечал дядька Кеша с рваным веком и глубокой бороздой от уха по шее, Лохматый наследил, помял дядьку на охоте, и тот взвыл: «Ай, отпусти меня, не ешь, не ешь вонючего!» Так с улыбкой, подвыпив, дядька Кеша сам рассказывал дружкам и племяннику.

— Вонючего! — смеялись слушатели.

— Обделался ты, чё-о ли?

— Не-а, зачем! Вонючий любой человек для вольного зверя. Много человек гадит за собой, горы мусора, отбросов. А зверь чистый.

И Лохматый перелез через него и отпустил, пошел своей дорогой, бросив вонючего с содранным наполовину скальпом.

— Это потому, что ты хвалился заранее его убить, — сказала бабушка.

А этого делать нельзя. И еще много чего нельзя: одё, нэлэму [14] Одё, нэлэму — оберег, запрет, страх (эвенк.). .

Не говори, что добудешь лося, оленя, волка, медведя, соболя, нерпу, — ветры донесут зверю, он и не пойдет в твою сторону. А убив, тоже не хвастайся, снова ветры донесут. И кости съеденного зверя в огонь не бросай. Шкуру лося не сдирай с головы, а то он другим запретит тебе попадаться. И следи, чтоб собака не жрала голову, ноги или копыта дикаря-оленя. И роженице не давай мясо лося или дикого оленя, чтоб не спугнуть впредь удачу. И мужику нельзя есть шейный позвонок дикого оленя или лося. Одё! Нэлэму!..

Много еще всяких запретов, разве все упомнишь?..

А дядя Иннокентий с тех пор зарекся от охоты на Лохматого. Союз с ним заключил вроде. И в заповедную тайгу ходит безоружный. Только когда в отпуск на свой охотничий участок выбирался, с ружьем бегал, бил белку, соболя, пока участок не уступил лесничему Андрейченко… Ну, пропил сдуру-то. Хоть бабушка, мать, говорила о водке: «Одё, нэлэму!»

За горами шла тайга и тайга. И дальше были еще горы и горы. А там уже — океан.

Нарисуй книгу. Здесь дочка тетки Светайлы научила его буквам. Баба Катэ грамоты не знала. Тетке Зое и дядьке Кеше учить его было все некогда, отстань да отстань. Тетка Светайла — не тетка в смысле родственности, но родительница у нее была из эвенков, а отец русский из Чечни, ссыльный еще. Дочка Лизка и научила его буквам. А потом уже он отправился учиться в интернат за море. И хорошо, что буковки да циферки знал, а то еще одному лесному человеку, Саньке-якуту из Кичеры, худо приходилось, бабаем, чуркой обзывали. Правда, и Мишке порой доставалось, но уже от старших, из других классов. И тоска его брала. Мечтал о каникулах, поскорее попасть на заповедный берег. Этот тихий поселок на хмуром берегу, разрезанном чистой таежной речкой, и он полюбил. Зимой с дядькой Кешей ходил сверлить лунки и удить хариуса на море, за торосами. Дядька научил его покупать бормаша, рачка-бокоплава, в Нижнем и привозить сюда для рыбалки. Здесь рачок не водился, а там был в изобилии. И вот на зимние каникулы и на весенние Мишка являлся с пакетом этих рачков. И вдвоем с дядькой они тут же шли на лед, если, конечно, тот успел настеклиться. Байкал с осени свиреп был, разбивал вдребезги забереги, обдавал камни сокуями, и они глядели седыми мордами, как нерпичьи цари, а волны все ходили, сотрясали пирс лиственничный, забитый камнями, не пропускали катера. И небеса, будто с Байкалом сговаривались, изливались дождями, падали туманами, и центральная усадьба превращалась тоже в Остров, только был это Остров Дождей, Остров Букв. И никто не мог на него проникнуть. Случалось, и все дети работников заповедника на осенние каникулы так и оставались в интернате. И тогда тоске не было предела, хоть волком вой, хоть пешком по берегу иди, иди двести километров. Даже у большой Лизки Светайлы глаза были на мокром месте. Что уж говорить о тех, кто помладше. Все с утра к окнам прилипали: ну чё-о, как там погода? Где солнце? И синее небо…