Олег Ермаков - Песнь тунгуса

Шустов остановился, прислушиваясь и озираясь. Скорее бы туман рассеялся. Тогда сразу все станет ясно. Возможно, и бродить не надо. А просто где-то присесть и ждать, да вон описать события последнего дня в дневнике. Но он уже не мог остановиться. Ведь туман и до вечера, наверное, может продержаться. Да? Хорошо, что он курит, всегда в кармане спички. Ему вспомнился один эпизод из походной жизни Арсеньева. Путешественник отправился поохотиться с бивака, на котором остались казаки и стрелки. В другую сторону пошел охотиться казак. Арсеньев сразу напал на кабаньи следы и устремился по ним, не запоминая дороги. Вскоре к кабаньим следам присоединились отпечатки большой кошачьей лапы. За кабанами пошел тигр. Арсеньев хотел было вернуться, но азарт пересилил опаску, и он побежал дальше. Да кабанов так и не настиг, и вдруг сообразил, что заблудился. Начинался дождь. Сгущались вечерние сумерки. Самое время устроиться под какой-нибудь елкой, разжечь костер и пережидать непогоду и ночь. Но путешественник не курил и спичек с собой не взял. И так полночи и брел, падая, ушибаясь, вымокнув до нитки… В общем, чуть не пропал. Впадать в беспамятство начал, присев у дерева. Хотя и верный пес Леший вел его, прибегал, встряхиваясь, повизгивая, крутился вокруг и снова куда-то убегал в кромешную тьму. Да так темно было, что приходилось ощупывать землю руками, ища тропу. И не было уже ни сил, ни тепла. И тут вдруг вроде треск услышал, глянул — огонь. И снова тьма. Подумал, что глюки, померещилось. Но привстал. И увидел огонь. Это был костер. И неподалеку прятался человек. Кто? Казак, который уходил в другую сторону охотиться и тоже заплутал. Казак курящий. Потому и сидел теперь у костра. Точнее, прятался. Он услышал приближение Арсеньева и решил, что худой человек идет, хунхуз. Арсеньев тоже боялся сразу подходить, вдруг у костра хунхузы.

Здесь-то все свои. В заповедник редко забредают чужие, какой-нибудь очумелый турист.

Но чтобы развести костер, надо было еще найти топливо, деревья. А пока Шустов натыкался только на валуны, облепленные мхами. И ему уже чудилось, что он попал в каменную пустыню.

Можно будет, конечно, сжечь тетрадь. Не велика беда. Это вторая тетрадь его байкальского житья. Первая осталась в доме под матрасом.

Но огня от тетради на пять минут не хватит.

Постояв, он пошел дальше. Тянул с силой воздух носом, пытаясь учуять дым зимовья. Бесполезно. Пахло немного прелыми травами, может, еще шишками… Откуда здесь шишки?

Но вскоре он набрел на заросли кедрового стланика. Что ж, из него и можно будет в случае чего развести костер. Тетрадь на растопку и пойдет, потому что сырые, хотя и смолистые, ветки разжечь будет трудно.

И все-таки он надеялся, что происшествие не будет столь серьезным и все обернется просто странной прогулкой по камням в тумане. Вернувшись, он даже виду не подаст, что плутал. Скажет, все равно ведь туман держится, вот и не торопился особо в зимовьюшку…

Вид зеленых стелющихся кустов приободрил его. Нет, здесь не пустыня все-таки. Горная тундра.

Он прошел еще немного вперед и вспугнул куропатку. И сам не меньше испугался, так неожиданно туго хлопнула птица крыльями — и тут же растворилась в тумане.

Это тоже обрадовало его.

Не пустыня безжизненная. Хотя, например, с жизнью, сгустившейся до размеров медведя, ему, конечно, не хотелось бы встречаться. Кроме ножа, подаренного лесничим Сергеем Прасоловым, ничего не было. Ружья лесникам в заповеднике неохотно выдавали. Есть одно ружье на группу, да и ладно.

Шустов подумал о Прасолове, болезненном, худосочном: лицо с зеленцой, о кареглазой толстушке невесте Кате, приехавшей наконец к нему. Теперь холостяцкий дом лесничего стал уютным, печь беленая, занавески на окнах появились. В этом доме они жили какое-то время втроем: лесничий, Валерка и Шустов. Полы, конечно, ленились мыть… да вообще ни разу не мыл никто полы. Так, смахнет кто-нибудь веником мусор от дров, и все. Прасолов читал Достоевского. В заповеднике была общественная библиотека. Шустов брал в ней тома Всемирной иллюстрированной истории. С заповедного берега всемирная история виделась как-то удивительно ярко и отчетливо. Словно река проплывающих мимо событий.

Шустов Прасолову завидовал: он здесь на своем месте и надолго, Катя приехала, жилье есть.

А Шустова житье зыбкое, какое-то бродяжье, вот как у эвенка. Ученый-соболятник Могилевцев говорил, что главная национальная страсть эвенка — страсть к перемене мест. Поэтому сей малочисленный народ расселился по невиданным пространствам: от Охотского моря до Енисея, от Байкала до низовьев Лены. Есть сведения, что эвенки доходили до Урала и даже переваливали этот Камень и торговали пушниной на Печоре, о чем и написали еще в семнадцатом веке английские купцы, заметив при этом, что нрава тунгусы кроткого. Да и все их теснили: монголы, буряты, русские. И они уходили от ясаков [9] Ясак — дань, налагавшаяся царской администрацией на «инородцев». глубже в тайгу и горы.