Олег Ермаков - Радуга и Вереск

Косточкин припомнил мутные речи той нищенки… Откуда они вообще берутся? Ладно немощные, но эта молодая, хотя и потасканная. А… взлететь собирается пожилая в кирпичного цвета платке. Запиликала симфония Эшкрофта, Косточкин быстро допил кофе и вынул трубку. Алиса.

— Костя, салют! Я сейчас оторвала у букиниста книженцию!

— Привет. Да? И что это?

— Второй том Ханс-Михаэля Кецпе!..

— «Знаменитые фотографии»?

— Да! Прикинь!

— Ну…

— Чего?

— Не знаю… Он там все своих немцев протаскивает… Наших фотографов как будто не было и в помине.

— Ой, ну какие наши?

— Прокудин-Горский, к примеру. Потом Максим Дмитриев, крестьянин…

— Ты чего, Кость? Анаши объелся смоленской? Прокудин же тебе никогда самому не нравился. Мол, ну, химичил с цветной фотографией, а снимал, как для судебно-медицинской экспертизы. Твои слова?

— Еще был Родченко… Он хоть во втором томе-то есть?

— Да нету тут никакого Родченки! Русско-советское фото как советско-русский рок. Тут одни мэтры. Корифеи, блин, да. Приходи, сам посмотри.

— Куда?

— Ну ко мне… или где ты хочешь? Давай я к тебе на Керамический заеду? Только завтра, как Галчонка в школу отправлю.

— Алис, я завтра, наверное, еще буду здесь.

— …Не врубилась. Где «здесь»? Ты хочешь сказать, что еще там?

— Ну да, там, то есть здесь. Иногда там, иногда здесь.

— Потрясно! Атас. Подвернулась халява?

Косточкин рассказал ей о последних событиях и добавил, что, пожалуй, и еще задержится хотя бы до завтрашнего вечера, утром обещают привезти икону, про которую Лев Толстой писал в «Войне и мире», надо на всякий случай сфотографировать момент, кто знает, может, со временем цена этого момента возрастет, как это было с первым снимком Ньепса «Вид из окна мастерской», все-таки четыреста лет никто не видел истинного обличия персонажей…

— Каких персонажей? — не поняла Алиса и закашлялась.

— Ну иконы.

— Оу, ну и дела. Ты, видно, все же хорошо трахнулся… ха-ха, нет, в смысле, ударился головушкой. Или тебя-таки пробила ахинея твоей Маринки? Вода, говорят, и атеиста точит.

— Нет, мне просто стало интересно самому посмотреть, что же это такое. Ну и день-два плюс-минус. Да и надо еще нанести визит вежливости художнику.

— Тому, кто рисовал этих персон на иконе?

— Алиса, те художники померли четыреста лет уже назад примерно. Я о том старпере, что нашел меня в башне. Ухнулся я, как в дыру черную… но с проблесками комет. Никогда не вырубался напрочь. А тут — открываю глаза: этот старикан, врач, фельдшер. Помаялся немного в больнице, ну буквально сутки. Да и шапку в зубы. Вроде ничего. Так только… иногда как будто…

— Ох, Павлушенька, чувствую, что тебя надо спасать срочно. Я приеду! Попрошу Кирсановну соседку присмотреть за Галчонком… Да не бойся, пока еще шучу. Но если ты и завтра оттуда не отчалишь, то так и знай — дождешься. Я разгоню там эту секту.

— Да нет никакой секты.

— Ну туман мракобесный. Сидят там, на печах, опиум для народа курят. Клянись сейчас же, что на вечернем поезде завтра выедешь!

— Клянусь!

— Так иди покупай сейчас же билет.

— Ладно.

Но, выйдя из кафе, Косточкин попытался определить, где та красная церковь, возле которой живет художник. Слева на старом доме висели большие круглые часы. Он прошел немного по направлению к ним. Дорога уходила вниз, по ней валили машины. Среди крыш и столбов виднелись купола собора. Кажется, направо от Соборной горы, через овраг и находится та церковь. Косточкин предположил, что идти от часов надо по улице вправо.

После еды и кофе он почувствовал прилив сил, боли в руке и ребрах не было почти никакой, так, легкое покалывание в локте и в боку. Правда, вот голова временами… не то что подкруживалась, но как-то цепенела, вдруг наступало такое странное состояние невесомости — словно под ним снова разверзался ход башни с заледенелыми ступенями, и еще секунда, и он должен был полететь вниз… Да ничего не происходило. Врач со стальным ежиком волос и такого же цвета глазами, с маленькой острой бородкой, плечистый, с бицепсами, как у Шварценеггера, врач с хорошей фамилией Грабовский — русскому уху тут если и слышится дерево, то такое, из которого последнюю домовину сбивают, — определил у него легкое сотрясение и порекомендовал первое время больше проводить в постели.

Врачу знаком был спаситель Косточкина, с которым он тут же вступил в спор, казавшийся поначалу легким и непринужденным, но буквально с каждой минутой наливавшийся какой-то свинцовой тяжестью. Косточкин не сразу смог вообще понять, о чем они спорят… Позже Охлопьев сказал, что этот Грабовский — смоленский поляк, из тех, для кого костел — объединительный символ, а на самом-то деле — троянский конь. Соратники Грабовского спят и видят сны о тех временах, когда тут не было ни одного православного храма и собор был костелом, а все смоляне говорили по-польски. Ну или по-белорусски, о чем свидетельствует хорват Крижанич, философ, богослов, проживший здесь полгода в 1647 году. Косточкину довелось еще поговорить с врачом, он был умным и приятным собеседником. Но при упоминании спасителя Охлопьева нахмурился и несколько запальчиво заявил, что от того слишком резко шибает квасом. Чувствовалось, что между ними идет застарелый спор. Впрочем, в суть этого спора Станислав Николаевич Грабовский не стал его посвящать.