Олег Ермаков - Радуга и Вереск

Что ж, извольте!

Тем послам, митрополиту Филарету и князю Голицыну, велено было в судно садиться, они было заартачились, но наши их прижали. И только уселись, как наши напали на слуг ихних и всех поубивали, кого утопили, кого прирезали… Это, на мой взгляд, скверное дело вышло. Послы есть послы. Но так сильно было раздражение на смольнян и все эти пустые переговоры, как у них говорят: об стенку горох.

Послов отправили в плен Короне.

В мае прибыли новые орудия, кои установлены были с восточной стороны замка. Мастера подземные минеры повели подкоп там же, хотя переметнувшийся смольнянин Андрей указывал слабину в другом месте, с северной стороны, у Борисфена.

И в начале лета последнего грянули пушки. И стену у Авраамовых врат проломили. А ночью еще наши приставили и лестницы и полезли. Глядь: никого на стене… Обезлюдел замок, некому стало оборонять его. Потом горстку людишек приметили… Они побежали прочь. Наши за ними. В пролом в стене тоже пошли Яков Потоцкий, староста Фелинский.

С запада наступала немецкая бравая пехота. С севера от Борисфена — кавалер Новодворский. Там его минеры все-таки заложили по совету того Андрея смольнянина разумного петарды, и те вырвали кирпич и камни примерно. Там ниша была в стене, из-под коей вытекали городские нечистоты. И ночью ее осматривали, да и заложили пороху. Литовская пехота Дорогостайского ломанулась туда. И я с ними и товарищами гусарами верхом. Рука моя вполне окрепла. Господь не позволил мне пропустить это время и лишь зреть со стороны падение замка. Мы с ревом вломились в этот град, мучивший нас два года, будто больной зуб. Мы горели желанием вырвать, выбить его напрочь, утопить в крови, заслужить славу и вознести знамена Короны над обломками. Сей Иерусалим распахнулся перед нами. Где воевода? Сжимая сабли, ружья, мы спешили по улицам. Где воевода? Где? Навстречу нам попадались лишь какие-то жалкие кучки смольнян с ввалившимися щеками, смертельно блестящими глазами. Мы быстро их опрокидывали, беспощадно рубили. Они скатывались в овраги, убегали в погорелые и сохранившиеся дома, но и там их настигала мстительная длань Короны. А запершихся мы поджигали, как бешеных собак. Всюду полыхал огонь, трещали выстрелы, кричали солдаты. Я видел вверху на горе главную церковь. Многие наши туда навострились, думая приобрести ту плату, которую отказались так опрометчиво платить жестоковыйные смольняне. У солдат казна не только королевская, но и в руках противника. И сейчас она лежала открытой пред нами. Задыхаясь, наши спешили по склону горы, а мы с товарищами гусарами на конях, обгоняя пехоту, как вдруг — вдруг сей храм сотрясся, полыхнул гигантским пламенем и окутался густым дымом. Взрыв произошел в пороховых погребах, устроенных ниже храма в горе, и был он столь мощен, что гора сия под нашими ногами заколебалась, как если бы мы оказались на склонах Везувия в момент извержения. Вверх, в небеса почернелые взлетали какие-то ошметки, щепки, комья, камни, клочья тел и железа. Там, в храме, много смольнян заперлось. Но взрыв уничтожил их. Mater Dei Maria [64] Матерь Божия Мария ( лат .). отвернулась от них, от сего града, за грехи его, за нежелание принять свет Европы. Мы замерли пораженные, измазанные сажей и кровью, с клинками в руках и ружьями. Зарево опаляло наши лица. У нас не было слов. Глаза были широко раскрыты на сие пламя Божией кары. Наконец кто-то крикнул: «Свершилось! Смерть раскольникам!» Ну да, ведь православные есть схизматики. Наши в большинстве своем — ярые католики. Но были и татары-магометане у нас, и ариане, и лютеране…

Одни сразу повернули и поспешили прочь с горы, другие продолжили свое восхождение, не боясь, что устоявшая часть собора грохнется. Я повернул, так как искал прежде всего не богатства, а чести, как и всякий в молодости. О богатстве начинаются думы уже в зрелую пору… И я, Николаус, например, ничуть не осуждаю Седзимира, батюшку твоего. Как говорится, либо хорошо есть, либо спокойно спать. Католик предпочитает последнее, лютеранин — первое. Но твой батюшка — пробудившийся… Почему бы шляхтичу честно не заниматься торговлей? Если это приносит достаток и радость. Христианство — не в унынии. Схизматики тоже любят поститься, у московитов полгода пустоед. А потом вдруг — гром и пламя, разруха, смерть, как это было в Смоленске. И уже не до радости.

Кто-то выстрелил в меня из оврага. Я обернулся и направил коня туда. Смольнянин в рваном тулупе, хоть дело и летом было, в железном шлеме немецкого пехотинца бросился прочь. Я за ним. Он кинул ружье тяжелое и поспешил по склону вверх, хватаясь за деревца и кусты. Мне не хотелось тратить на него пулю и порох, и я решил нагнать его и воздать ему стальным клинком. Он задыхался, бежал. Мой конь перескочил ручей, саблей я срубил на ходу одно деревце, другое, а дальше уже ехать не мог. А тот был на самом верху, обернулся, посмотрел и вдруг расхохотался. Пся крев! Я вынул пистоль… Но внезапно хохот пресекся, раздался звон, и смольнянин покатился вниз с раскроенной головой. Я так и не увидел, кто пустил в ход то ли ружье, то ли саблю, а может, чекан [65] Боевой топорик. . Да и не до того было. Проехал вниз по ручью, услыхал женский визг в хижине направо, подъехал, глянул туда с коня, там казак истязал смольнянку, запорожцы злые… Да и все мы пребывали в сильном негодовании на сей град и жителей его. Хотя не гусарская эта забава — гонять детишек да баб. Ну а то — казак чубатый. Мужлан. И я проскакал мимо. Эй! Эй! Вперед!.. Дальше у Днепровских ворот кипела стычка венгерцев со стрельцами. Стрельцы почему-то оставили башню и были внизу, может спешили кому-то на подмогу или вообще хотели куда-то уйти. И теперь их прижали к воротам и стене, отрезав от хода в башню. Дрались они своими секирами, те сверкали, как месяцы, обагренные кровью. То и дело от толпы откатывалась чья-то голова в шапке или шлеме, раздавались хриплые крики. Сабли и секиры скрещивались иногда со страшным скрежетаньем. Как будто в чьем-то огромном рту скрипели зубы от злобы. Я направил коня прямо в свалку и сумел рассечь пикой плечо зазевавшемуся стрельцу, он дико на меня оглянулся, перекинул секиру в другую руку и так взмахнул ею, что я едва успел подставить пику, и секира разрубила ее, лезвие скользнуло мне по плечу в броне и впилось в шею моего доброго коня. Меня тут же до головы обдала струя конской крови… уж не обессудьте, мои паны и ты, Елена. Удивительно, этот стрелец не в пример мне мог орудовать обеими дланями… Что, впрочем, ему не помогло. Мертвый мой конь еще стоял, и я успел отбросить обломки пики, выхватить саблю и разрубить стрельца с левого плеча по его ремень на длиннополом кафтане — уже и падая.