Олег Ермаков - Радуга и Вереск

— Какую веревку?! — крикнул жолнер и кликнул плечистого пахолика.

Вместе они столкнули ногами труп в яму и велели засыпать. Белоголовый бормотал молитву: «Найсвяцейшая Ўладарка Багародзіца! Да Цябе звяртаемся, Заступніцы наша: Ты бо хуткая Ты памочніца, наша ходатаица у Бога неусыпающая! А найболей жа молім Цябе ў гадзіну гэтай: дапамажы новопреставленного… гэтаму… Юргіс рабу Твайму…» [269] Пресвятая Владычице Богородице! К Тебе прибегаем, Заступнице наша: Ты бо скорая еси помощница, наша ходатаица у Бога неусыпающая! Наипаче же молим Тя в час сей: помози новопреставленному… этому… Юргису рабу Твоему… ( бел .) Николаус косился на него, засыпая могилу глинистой землею, сдувая с усов капли дождя.

«Зачем этого Юргиса судьба сюда привела? — думал он на обратном пути. — Чтобы исчезнуть в глине без камня и креста, собакой сгинуть… И Александр Плескачевский уже где-то зарыт… Но тот хотя бы в сердце девицы остался… А меня к чему судьба ведет?»

Снова тянулись подслеповатые дни и черные ночи, то по крыше дождь стучал, то в оконца билось бессильно солнце. Про Николауса как будто забыли, никаких больше допросов не было, ничего. И он чувствовал себя заживо похороненным… Хотя вот кто-то прислал еды? Значит, кто-то его помнит и думает о нем. Кто же? Уж точно не Плескачевские. О Вясёлке и подумать страшно. Больше никого у него не было в этом замке. Ну еще Пржыемский хороший товарищ. Да и Бунаков добрый знакомый был. И все.

Он вспоминал, лежа на соломе, рассказы Иоахима Айзиксона. Вспоминал какую-то историю про темницу и дитя… Что там было? Какой-то раби странствовал с ослом и прибыл в некий римский город… До него дошел слух, что в темнице заключен дивный еврейский мальчик. Тогда этот раби пошел к темнице и начал читать свои священные тексты… Что-то про разорение Израиля, мол, кто предал его на растерзание? А из темницы тонкий голосок и ответил, что Господь, кто ж еще. За неверие и грехи. То есть это было дословное продолжение Писания. И этот раби поклялся вызволить мальчика да так и сделал, насобирав крупную сумму. И из того ребенка вырос какой-то большой ученый муж, великий раби.

Ну так что же никто не придет в этот город?.. Хоть в темнице томится и не дитя и не ученый, а лишь искусный игрок в шахматы да некоторый умелец лютневой игры…

От долгого сидения в этой деревянной темнице до чего только не додумаешься!..

Вспомнился ему и некий драгоценный червь Соломона. Выглядел он, как зернышко, хранили его в шерсти и ячменных отрубях в свинцовом сосуде. Так с помощью этого червя резали окна в каменных домах, обтесывали камень для храма и гранили драгоценности. Всего-то зернышко — а какие дела… Уж эти бревна им разрезать можно и подавно.

Еще лучше то слово, что указывает на слово всесильное: Шем-Гамфораш.

Какое же это может быть слово?

Скажешь — и распахнется темница…

Иоахим Айзиксон точно знал, пусть и не всё такое слово, но полслова, и зерно у него обращалось в золото.

Николаус и сны уже видел странные, под стать этим библейским сказкам. Снился ему Иоахим и отец с матушкой Альжбетой, плывущие на корабле по Борисфену, под стены замка. Но из темницы вместо него выходил кто-то другой, он перебирался в корабль, корабль отчаливал, горло у Николауса перехватывало отчаяние, он даже не мог крикнуть. А мать с отцом обнимали того самозванца — и вдруг он оборачивался, и это был Александр! Под подбородком у него краснел цветок.

Снилась ему и Вясёлка, собирающая травы и цветы на лугах под приглядом своего деда с грубым трубным голосом. И вдруг она видела чудесный красный цветок среди деревьев и шла за ним… А Николаус-то знал, что это за жуткий цветок, и снова пытался крикнуть, остановить…

Но ничего не останавливалось, люди из снов как будто жили сами по себе и поступали по своему усмотрению, не обращая на Николауса внимания.

И Вясёлка шла к тому цветку, пригибалась под ветвями, раздвигала травы, наклонялась и срывала цветок — и тогда стон проносился по лугу, такой, что и сам Николаус просыпался, стеная.

Снились ему снова снега и огонь среди деревьев, а у огня сидел кто-то с книгой на коленях… листал. Николаус подходил, не дыша, но хруст снега его выдавал, и тот человек оглядывался — и был это Алексей Бунаков.

«Что ж ты, пан Микола, — говорил Бунаков, усмехаясь, — книгу мою взял? Пристало ли то шляхтичу твоего рода?»

«На саврасом была сума, в той суме и книга, — отвечал Николаус, — а я-то искал хлеба».