Олег Ермаков - Радуга и Вереск

— Я думаю, что во времена Эттингера здесь было еще хуже: выпас коров и лошадей. Еще и коз. Козьи отары бродили.

— О, прогресс налицо. Это бодрит. Летим дальше.

Они прошли вдоль стены, повернули у круглой башни и двинулись дальше. Здесь перед стеной росли мощные древние тополя с морщинистой корой. В них было что-то слоновье.

Тропинка в одном месте обрывалась вниз. Косточкин проскочил вперед и, обернувшись, подал ей руку. Стена молчала своими красными кирпичами, мокрыми, словно вспотевшими. Башню впереди скрадывал туман.

— А это вот Орел, — сказала Яна, вытягивая руку.

— Та башня, где я кувыркнулся?.. Значит, Веселуха.

Яна улыбнулась.

— Ну да, ты уже знаешь лучше ее.

— Боль — тоже наука, — с мудрым видом объявил Косточкин.

Яна хмыкнула.

— Но это правда, — сказала она.

Они подошли к краю оврага. Здесь был обрыв. Овраг был узок, но глубок. Серели снега. Ольха чернела в тумане шишечками.

— В этом тумане и вправду чувствуешь себя… каким-нибудь Нильсом с гусями, — сказал Косточкин.

— Да! — отозвалась Яна. — Пойдем на башню?

— Конечно, — сказал Косточкин.

И, обойдя круглую башню, они пролезли в пролом в стене.

Снова и снова Николаус вспоминал то солнечное благоухающее утро, щелканье соловья, зелень травы, упрямый звон сабель, захлебывающийся голос Вясёлки. И ему казалось, что в тот же миг, как услышал ее, увидел широко раскрытые глаза, косу, упавшую на лицо поверженного Плескачевского, — в тот миг он и сам испытал тьму и хлад гибели. Он смотрел, не веря глазам своим, слушал — и ничего не понимал. Как же так?.. И затем она возвела на него глаза, полные слез, темного горя, в котором уже вспыхивали искорки ненависти.

Происшествие быстро стало известно воеводам, хотя Николаус так и не смог в доме Плескачевских сказать об этом, когда вернулся. Он молча начал собираться. Пани Елена недоуменно и встревоженно на него глядела. На вопрос о воде он ничего не ответил.

— Пан Николаус, что с тобой?.. Где Александр?.. Он едет?

Николаус обернулся к пани Елене и молча опустился на одно колено, склонив голову. Потом встал и быстро вышел. Не взял он и гнедого. Уходил по улице не тем путем, каким когда-то приехал в сопровождении Савелия. Тащил за спиной мешок с вещами, но многое ему пришлось оставить. Шахматную доску с фигурками, впрочем, он сразу взял. И книгу.

Возвращаться тем же путем не было необходимости, теперь он знал лучше улицы города и решил пройти верхом, не спускаясь к Королевским воротам с Одигитрией.

…Но еще он не успел дошагать до места первого своего квартирования, как его нагнали посыльные воевод; по их требованию он отправился к ратуше, а оттуда после допроса Вржосека отвели в темницу. Это была старая изба под соборной горой. Истинную причину поединка Вржосек, конечно, не назвал, и это сочли отягчающим обстоятельством. Вспыльчивый и резкий Воеводский хотел тут же казнить Вржосека, но Соколинский настоял на более тщательном расследовании этого убийства.

Вржосек мог бы возразить, что это был открытый поединок, но промолчал. На него напала полная апатия. Ему было все равно. Его жизнь здесь теряла смысл. Да в любом другом месте.

И потянулись дни в полутемной избе, однообразные, голодные. Рана на плече ссохлась, быстро заживала.

Здесь томились еще несколько человек, но не пленные московиты, тех держали в подземелье в валу где-то возле южных башен, они надобны были для обмена; а в этой избе, открытой всем ядрам и пожарам, сидели замковые преступники, воры, перебежчики, которых перехватили на стене, грабители, врывавшиеся в дома, пока шляхтичи воевали на стенах и башнях. Среди них были двое смольнян из крестьян, шляхтич, двое литвинов. Ни с кем Николаус Вржосек не желал разговаривать. Когда шляхтич с подбитым глазом попытался расспрашивать его, Николаус сделал знак, словно призывая к чему-то прислушаться, — и все даже подумали, не начался ли обстрел… но было тихо, нет, слышались вдали голоса, лай собачий, крик петуха да вблизи чирикали воробьи. Вржосек отвернулся. Шляхтич усмехнулся и оставил свои расспросы.

В избе ничего не было, кроме соломы. Воняло скверно от бадейки в углу, в коей справлялась нужда заключенных. Маленькие окошки, затянутые бычьим пузырем, пропускали мало света.

Целыми днями пленники валялись на соломе, что-то бубнили, иногда ругались, яростно чесали накусанные вшами подмышки, мошонки.

Николаус лежал на соломе, разглядывая солнечные щели, если снаружи светило солнце, и думал — думал, что так ему и надо. Это расплата за все. За что? За то, что был он слеп.