Олег Ермаков - Радуга и Вереск

Николаус посмотрел ей в глаза.

— А зеленые холмы и дубравы да синее море — то все есть у Короны. От родительского дома в Казимеже Дольны по Висле до моря рукой подать. И к нему ходит на корабле, водит хлебные баржи капитан Иоахим Айзиксон, — проговорил он.

— Жидовин?

— Он знает много историй… Ходячая книга… Да, книга…

— Дедушка сказывал, что в том вашем море много солнечного камня.

Николаус отвечал утвердительно, говорил, что в том камне видны увязшие сто, а то и тысячу лет назад, может в тот самый день и час, когда на Голгофу Спаситель тащил свой крест, пчелы и мухи. Камни те собирают, ибо се — слезы вечности. И через них можно все увидеть, что было и что будет.

— Как так, пан Николаус, и то, что станется?

Николаус повел головой.

— Да, и будущее увязает в них, как стрекозы. Так говорил Иоахим Айзиксон.

Девушка расширила темно-голубые глаза и даже дернула косу, заморгала.

— Но тех же стрекоз еще нет?

Николаус и сам растерялся… Но вспомнил о ста ходах вперед Соломона и сказал, что раз в шахматной игре можно все предвидеть, то и здесь. Да, надо будет получше расспросить Иоахима Айзиксона. Тут не все так просто. И девушка подтвердила, что Алексей Бунаков показывал такой один солнечный камень, но в нем чернел только муравей, а никаких дней и лет минувших, а тем более еще и грядущих не было видно и в помине. Николаус повторил, что тут не все так просто и без Иоахима Айзиксона не обойдешься. Может, надо знать ихний… Гамфораш. То есть Шем-Гамфораш. А что это такое, уж тут ум за разум заходит. Но с ним даже корабли на воздух поднимаются.

Помолчав, он сказал, что Бунакова встретил в таборе… Как же он ушел, бросив жену и детишек? И что с ними сталось? Девушка отвечала, что ничего. А вот его отца схватили и запытали. Приходили дознаваться и к дедушке Петру…

— Як так?

Девушка смотрела в сторону.

— Чем же Петр-травник ему помог?

— Ничем дедушка не пособлял… Да Василий Дмитрич, батюшка Бунаков, сказывал о книге…

Николаус поудобнее сел.

— Про книгу? Что же мне никто об этом не сказывал — ни пани Елена, ни братья…

Девушка испуганно глядела на него.

— Ой, пан Николай, видать, то тайна какая… Или и не знаю…

Больше на вопросы отвечать она не хотела и засобиралась домой.

Потом Николаус осторожно выведывал у пани Елены про допрос батюшки Бунакова, но та никаких подробностей не знала, равно как и ее муж и сыновья. Говорили лишь, что по слабости у старика от раздавленных клещами пальцев и дух вон вылетел. Замковый сыск, значит, крепко хранил, что ведал.

— Да старика зря примучили, — сказал пан Григорий. — Но откуда у пана Алексея сия книга? Не из замка ведь? Из табора? Пан Шеин Михайло Борисович дар царю в Москву направил? А то, что сия книга целое богатство, нет сомнений. Дар царский тебе, сынок Николаус, достался. Наградой за раны и страсти. Впрочем, обычные для рыцаря.

— Тебе следует преподнести сей дар Его Величеству Владиславу, — сказал Войтех.

— Даром будет замок, когда мы отстоим его, — уклончиво ответил Николаус.

Все засмеялись и согласились, что с таким кладом трудно расстаться даже и ради короля.

Когда Вясёлка снова пожаловала, Николаус был во всеоружии: в изголовье висела лютня. Но сперва он завел разговор снова о травах. А точнее — о вербе, что слышал он от бабки литвина Жибентяя. Мол, в давние времена жила среди литовских лесов Блинда, жена, что легко и щедро рожала и не токмо из чрева, но и из головы, из рук, ног. А ей позавидовала сама Земля, ведь лишь ей к лицу столь обильная плодовитость, и завела ее голосами в топь. Блинда по пояс погрузилась, закричала да превратилась в вербу. И с тех пор по весне вся осыпана пухлячками, а еще легко разводится от корня и даже просто вбитого колышка. И есть у литвинов про нее песня. Слов он не помнит, а мелодию может легко наиграть.

И тут-то пан Николаус взял лютню. Правда, инструмент подрасстроился, но пан Куновский с племянницей что-то не спешат в замок, а столь искусных настройщиков здесь нет, так что уж — как получится… И он заиграл. Послушать пришла пани Елена, и Марфа с бабой встали поодаль. Странны, певучи были звуки струн сего заморского инструмента посреди дома, сквозь окошки которого рвался весенний свет Тартарии. Но как раз весной струны и пели, обрастали вереницами нот, как ветви ив скромными цветами.

Потом упруго зазвучала мелодия «Passemeze», эта вещь была преисполнена отважного, рыцарского духа.

Следом — «Зеленые рукава». Эта мелодия вызвала улыбки старой бабы и Марфы… Николаус прервал игру, ссылаясь на то, что отвык, струны режут пальцы, а с них сошли мозоли музыканта.