Олег Ермаков - Радуга и Вереск

Никто так и не набрасывался на одинокого рыцаря, и он, устав ждать, склонился над кострищем, сунул ледяные руки прямо в пепел — и почувствовал тепло и жжение. Но надо было снова развести огонь. Он вспомнил о книге, потянулся было за ней, но тут же оставил, принялся обламывать сухие веточки с нарубленных дров, положил их на пепел, достал пенал с порохом и ссыпал немного в ладонь, потом — сверху на веточки, и те сразу пыхнули дымом и огнем. Николаус еще ломал веточки и клал в огонек, веточки занимались. Только надо было не торопиться, чтобы не завалить огонь, и он, стиснув зубы, терпеливо ждал и лишь, когда пламя вырывалось, клал еще веточки сверху…

Наконец костер снова наладился гореть и потрескивать. Но дров уже больше и не было. Хотелось вернуть чувствительность ногам, да он понимал, что дровишки быстро прогорят, и потому встал и, хромая, пошел по снегу, высматривая сушину. И в ствол возле него вонзилась пуля. Николаус отпрянул, сжимая чекан и жалея, что не прихватил пистоли. Ствол березы перед ним зиял белой раной… Но дальше ничего не последовало. Тишина. Николаус протянул руку и сунул пальцы в разрыв на стволе. Чудн о . Он посмотрел на крону березы, что как будто терялась в звездой выси. Ему хотелось прильнуть к дереву и не двигаться больше, спокойно вмерзнуть в ствол, обернуться деревом…

Но шляхтич заставил себя идти на негнущихся ногах дальше, тонуть в сыпучих сугробах. Наконец сухую ель он отыскал. Думал — не будет сил свалить ее, но удар следовал за ударом, летели щепки, и ель треснула оглушительно и медленно повалилась. Сначала Николаус отделил макушку и, порубив ее, вернулся к костру и бросил в огонь, снова испытывая искушение остаться у костра. Но вернулся и принялся рубить сухой крепкий ствол. Движение понемногу разогревало его, хотя ноги оставались такими же ледяными, деревянными. Порубив всю ель, он перебросал дрова к костру, потом сложил их возле лапника — и только тогда сел и тут же сунул ноги прямо в огонь.

Опомнившись, он с трудом стащил левый сапог, протянул ногу к огню. Потом взялся и за правый сапог, морщась от боли в ране. Но все-таки и его стянул. От ноги повалил пар и снова запахло спекшейся кровью. Николаус подавил позыв к рвоте. Ему надо было согреть… согреть эти ледышки… деревяшки… И ноги начали отходить. Не вытерпев, он застонал. Да кто здесь услышит?.. Только саврасый. И он снова стонал, держа ноги у огня, словно задался целью уморить себя пыткой.

Но пытка сия означала возвращение жизни. И, видно, без пытки вообще нет жизни. Вот рыцарь и корчился. А если б не конь, то уже спал бы глубоким и бесконечным сном под этими звездами.

Больше он ни за что не заснет!

Хорошенько согревшись и придя в себя, Николаус снова отправился за дровами, набрел на поваленную громадную ель и взялся рубить с нее толстые, как деревца, сучья. А там наткнулся на сухостоину. Нет, больше он не заснет.

Шляхтич сидел у огня, зло стрелявшего угольями, щурился от дыма и снова разглядывал книгу, столь нежданно доставшуюся ему. Фигурки воинов с мечами, луками и копьями, князей и царей, женщин и девиц, монахов и медведей словно оживали в трепещущем огне и только что не говорили. И хотя на листах полыхали пожары, лилась кровь, рушились какие-то царства — а хорошо там уже было только потому, что цвело вечное лето. Никакой зимы! А у сей царицы воевода коварен и страшен, и на службе у него сны. Сны, как псы, мягкие, ласковые. И не псы, а лисицы. Ластятся — да убивают своею лаской.

А музыканты в той книге были польские. Ну или литовские. Как и некоторые мужи.

О чем же рассказывала сия смоленская книга?..

В путь Николаус тронулся на восходе, когда в верху Борисфена заалелось и начали бледнеть звезды. Конь его отдохнул и не околел на морозе, а еще и шляхтичу сгинуть не дал. Кровь в жилах молодого шляхтича сильно струилась, разогретая пламенем. Он покрепче запахнул кафтан, подпоясался. Сапоги хорошо просохли. На лице была кровавая короста. Так приголубил его смоленский лес. Книгу он положил в суму, она свисала с седла. В ложе Борисфена Николаус не стал спускаться, определив и сверху, что снега там глубоки, может даже глубже, чем наверху. Решил выехать на дорогу — а там будь что будет, ибо блуждания в снегу тоже грозили погибелью: падет саврасый, тогда можно будет и самому просто зарыться в сугроб и остынуть.

За леском открылось поле, дальше лежали два холма с рощами, Николаус наметился проехать меж холмов. Саврасый бороздил снег, иногда проваливаясь по брюхо. И Николаусу казалось, что они одолевают белую реку, белое море. Солнце уже выкатилось и озарило гигантскую рощу на одном холме, древеса те причудливые порозовели. Се — дымы, сообразил Вржосек. На миг он приостановил трудягу саврасого, но уже тронулся дальше. Если должны были его узреть с холма, то уж узрели. И будь что будет. Он молился Деве Марии. Той суровой Деве Марии, что глядела на град с башни над Борисфеном. Ей и надобно молиться, решил он. Раз сей образ осенил изографа здесь, так оно и есть.