Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт

— Вот и я, — разбудил Горюн, — могу?

Я пружинисто, будто и не было трудного дня, поднялся, но, врезавшись макушкой в потолок, сел на спальник.

— Конечно, можете, Радомир Викентьевич. Будьте как в пенале.

— Спасибо, — по смурному лицу и обвисшим грязным усам видно было, как он устал. — Хорошо тут у вас: тепло. Не хочется лезть в свою холодную конуру.

— И не надо, — поддержал я, — живите здесь, я буду рад. Ничего не станется с вашими рысаками.

— Нельзя, — отказался Горюн, еле шевеля губами, и тяжело вздохнул, так ему хотелось сказать «можно». Бросил спальный мешок и рюкзак на Илюшино место, рядом осторожно положил ружьё.

— Я, пожалуй, разденусь и вымою ноги. — Ему так этого не хотелось — лечь бы на топчан да забыться, — он даже посмотрел на меня, ожидая обратных уговоров, но я не поддался.

— Подождите, — говорю, — я сюда принесу воды. — Он так устал и замёрз, что не стал возражать. А я почти бегом выскочил, снял с таганка заранее нагретое ведро воды — ну, не молодец ли я? чем больше знакомлюсь с собой, тем больше нравлюсь — таз, кусок брезента на пол и, торопясь, втащил в палатку.

— Вот это сервис! — наконец-то, улыбнулся профессор. — Спасибо, извините за хлопоты, — и первым делом добыл из кармашка рюкзака почерневшую кружку, а из самого рюка жестяную китайскую баночку с чаем. Зачерпнул из ведра горячей воды, щедро сыпанул заварки и поставил кружку на раскрасневшуюся печь. Кружка сразу недовольно зашипела, заворчала, заклокотала, перемешивая чаинки и выпирая их наверх вместе с пеной, но хозяин не обратил внимания на ворчунью, подвинул чурбак, подстелил под ноги брезентовый коврик, с трудом стащил робу, повесил около печки на натянутый провод, разулся, морщась, размотал влажные портянки, снял штаны, повесил их рядом с робой, а портянки на специальные рогульки за печкой, вытащил из рюкзака мыло, большой кусман цветастой байки, налил в таз воды, пощупал рукой:

— Горячевато, — сказал виновато, повернувшись ко мне, и я, дурень стоеросовый, опрометью кинулся за холодной водой, а когда принёс, он опять поблагодарил, не уставая: — Спасибо. Что бы я без вас делал? — так обрадовав тем, что я впервые за всё время знакомства оказался не иждивенцем, а помощником, что пришлось покраснеть.

— Не за что, — мямлю, — кушать будете? У нас гречка с тушёнкой.

— Не откажусь, — опять обрадовал и, удовлетворённо кряхтя, сунул ноги в таз, а я похолодел, впервые обратив внимание на то, какие они суховатые, бледно-синие с желтизной, перевитые синими венами.

— Радомир Викентьевич? — окликаю.

— Я слушаю, — откликается, закрыв от удовольствия глаза.

— Кончать вам надо, — советую, — таёжное бродяжничество с лошаками.

— Что можете предложить взамен? — спрашивает, не замедлясь, как будто и сам не раз задумывался на эту тему, а я — ничего не могу и молчу, пряча глаза. — Знаете, — объясняет, — я так долго существовал пригнутым, что больше не хочу, не выдержу. А лошади… они — не люди, они не отнимают, а дают. И силы, и выдержку. — Он снял с печки кружку с чифиром и поставил остывать на стол. Потом долил в таз остатки горячей воды.

— Ещё принести? — встрепенулся я, не зная, чем загладить беспомощность.

— Нет, нет, — остановил Горюн, — спасибо. И так разомлел — до постели не доберусь. — Он, не вылезая из таза, выпотрошил из рюка сменную одежду, добыл из кучи шерстяные носки и только потом достал из таза ноги, бережно выставляя каждую двумя руками на фланелевую тряпку. — Вы не смотрите на них так критически: разойдутся и — как у молодого, — похвалил свои средства производства и передвижения. Тщательно обтёр их, с удовлетворением напялил носки, лёгкие штаны и, с трудом натянув влажные кирзачи, поднялся, глубоко и облегчённо вздохнув, взялся за таз.

— Давайте, я, — напрашиваюсь опять, но он не позволил.

— Рано, — говорит, — списываете, — и я покраснел, а он вынес таз, выплеснул подальше, а вернувшись, снял майку, в которой сидел, и ушёл умываться на холодный ручей. Я бы ни за что не стал так насиловать себя, тем более что от холодной воды появляются морщины.

Возвратился Горюн мокрый, не обтёртый, и не стал обтираться, высыхая в тепле палатки.

— Осталось, — говорит, — попить настоящего чайку, — и ставит остывшую кружку на печь для второго кипения, — чтобы ожить окончательно. Вы что-то говорили насчёт каши? — намекает осторожно.

Я побежал в большую палатку — хорошо, что парни не осилили бугаёвского варева — и принёс миску ещё тёплой каши, выбрав, по возможности, с мясом.