Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт

— У вас всё безнадёжно! — взвыл я с отчаяньем. — И что делать?

— А ничего! — без «ни» и «не» он не может. — Жить, плодиться и трудиться. Жить, чтобы плодиться, плодиться, чтобы жить, и трудиться, чтобы жить и плодиться. Вот и всё.

«Примитив!» — снова мысленно не согласился я. — «Никаких высоких идеалов, ради которых стоит жить, плодиться и трудиться. Укатали сивку крутые горки».

— Но трудиться в удовольствие, а не в ущерб здоровью, себе и близким, — продолжал неутомимый сивка. — Не для дяди, не для туманного будущего, не ради бессмысленного накопления, а для поддержания жизни… — «и штанов», — мысленно добавил я, — …не быть подгоняемым рабом, а инициатором дела, осмысленным работягой. Каждый из нас изначально, на генетическом уровне, запрограммирован на какое-то определённое дело. Важно понять, на какое, узнать, что тебе под силу и что нравится делать, и делай. Всякий человек талантлив в чём-то, но не всякому дано проявить талант быстро. Надо помочь ему в этом, не торопить, не давить, не рвать корни таланта. И возможно это только при свободном труде, без подгонял и погонял; только свободный труд — настоящий созидатель светлого будущего. Надо только его организовать и терпеливо помочь людям реализоваться. — Пропагандист труда широко улыбнулся мне. — Я искренне порадовался за вас, когда узнал, что вы нашли своё дело, свою звёздочку — цель. Дай вам бог удачи! Работа для мужика — всё равно, что игра: чем интересней и занимательнее, тем лучше и больше он сделает. Для женщин, очевидно, игра — любовь, там всё сложнее и непонятней.

— Хватит! — взмолился я, нервно-выжатый до предела, как будто высидел в институте, внимательно слушая, целую лекцию. — Хватит, я есть хочу. — Я, если разволнуюсь, всегда есть хочу, поэтому и на лекции в последнюю неделю перед стипендией не ходил.

Услышав мой голодный вопль, лектор обомлел, остолбенел, забыл закрыть рот и остекленил глаза. Потом, опомнившись, откинулся на спинку стула, закинул руки за голову и, задрав бороду, радостно заржал, научившись у подопечных, до заблестевших на глазах слёз. Неприлично оторжавшись, он вытер зенки по-конюховски, тыльной стороной ладони, глубоко с передыхом вздохнул и объяснил своё жеребячье настроение:

— Простите, но что-то не припомню из своего прошлого, чтобы так реагировали на мою лекцию, — и опять, не в силах удержаться от ехидной радости, захихикал. — Извините великодушно старика: увлёкся и совсем забыл, что интеллектуальная пища не заменит физической. — Он рывком, по-молодому, поднялся, подошёл к печке, где что-то прело в кастрюле, накрытой полотенцем. — Как вы относитесь к тушёной медвежатине с картошкой и луком? — спросил, снимая утеплитель и крышку. Я никогда не пробовал зверятины, но отнёсся к ней более чем положительно.

Так мы и жили напару, в философских разговорах на всякие темы, причём я благоразумно уступил старшему инициативу в готовке и интеллектуальной, и материальной пищи. Оба были довольны распределением ролей, во всяком случае, я — точно. Беседы наши перемежались погружением в звуки музыки, и я впервые, к стыду своему, узнал массу интересного и познавательного о великих композиторах. В общем, вдвоём нам не было скучно и, что самое главное, не было надоедания от тесного общения. Одним словом — мы спелись. Как-то я даже отважился спросить его о семье.

— Жена сразу же открестилась от врага народа, чтобы сохранить квартиру и работу, — спокойно ответил он, как о давно пережитом и устоявшемся, — и поступила совершенно верно. Сыну тогда было пять лет, теперь — чуть больше двадцати, и вряд ли он обрадуется появлению отца-отщепенца.

— А может, обрадуется? — выразил я тухлую надежду, основанную на личном ощущении: я бы обрадовался.

Профессор долго молчал, нахохлившись.

— Вы так полагаете? — спросил вяло. — Надо будет обдумать ваше предположение.

И я несказанно обрадовался, что заронил искру сомнения в правильность самоустранения от своего светлого будущего.

Да, я нашёл своё дело и занимался им, но удовлетворения не было. Не было потому, что получалось чёрт-те чё и сбоку бантик, а не то, чего хотелось. С графиками по гениальной методике я справился за милую душу, а вот чёткого сопоставления сопротивлений с породами Алевтининой карты, хоть убей, не получалось. Прав Альбертуся, утверждавший, что в здешней резервации не только люди, звери и природа чокнутые, но и геология шиворот-навыворот. Я сразу догадался, что первое является следствием второго. Но догадка не помогла: ненормальные породы всё равно не хотели иметь нормальных сопротивлений, и что делать с их чокнутой электропроводностью, я не знал. Мне явно не хватало основательных геологических знаний, точнее — петрографии и минералогии, о чём недавно тонко намекнула деликатная парт-мадама. Неординарным умом-разумом я понимал, что закавыка где-то в геологических данных. Это следовало из общих философских соображений, в которых я был особенно силён. Из них следовало: поскольку электроразведочные измерения — объективные данные, которые не подтасуешь и не переврёшь, то несоответствие кроется где-то в сугубо субъективной информации. Особенно, когда её поставлял такой субъект как стахановец Кравчук.