Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт

Газетку с ночной сервировки долой, ножом вскрыл обе банки и наскрёб почти полстакана килокалорий, добавил чуток-с-ноготок холодной заварки, сверху залил кипятком, и фирменный коктейль готов, в самый раз и по температуре, и по крепости. Уселся, потирая натруженные с утра руки и вожделенно разглядывая поле чревотворческой деятельности. И вдруг — на тебе! — стук в дверь. Как всегда, некстати! Не успел ответить, что меня нет дома, как она распахнулась, и нарисовался профессор собственной незапылившейся персоной.

— Могу? — спросил для проформы, раздеваясь и тоже потирая профессорские длани. — С Новым годом! Как спалось?

— А никак, — недовольно ответил я, — на работу ходил.

— Вот как! — не удивился Горюн. — Оригинально. А я навестил лошадок, с вашего разрешения добавил им в воду остатки шампанского — праздник ведь, для всего живого праздник, накормил овсом вволю, почистил, помыл, расчесал, печь затопил — пусть понежатся в тепле, скоро в тайгу. — Он мельком взглянул на будильник. — Ого! Оказывается, уже и обед. Я кстати, — опроверг моё недавнее мысленное мнение. — И печь топится, и кипяток есть, чудненько, можно и приступить, вы не против? — и стал аккуратно мазать кусманище хлеба маслом, а сверху навалил гору икры — ну и пасть! — Что-то случилось экстраординарное, — спросил, уминая королевский сандвич, — раз потребовалось идти внеурочно?

— Спать не хотелось, — сознался недотёпа.

— Обидно, — равнодушно констатировал обжора, продолжая жадно заглатывать куски, будто с голодухи, которой в нашей стране никогда не было. Впрочем, я тоже не отставал, работая, правда, мельче, зато проворнее, захлёбывая всё, что попадало в рот солёного или копчёного в меру подслащённым чаем. Горюн, забыв о приличиях, вообще хлебал почти чифир.

Как-то так непроизвольно получилось, что жуя и прихлёбывая, я рассказал ему про все свои электроразведочные мытарства и о внезапном озарении, и чем больше рассказывал, тем больше убеждался, что озарение моё с гулькин хвост, и вообще: догадаться — не доказать. Обработка первичных материалов, конечно, важнецкое звено, но всего лишь первая ступенька в полной обработке. За ней, скорее всего, последует доработка первичной обработки, до чего я, можно сказать, и дотянулся. Её сменит составление понятных коррелограмм и схем и потом уж, как заключительная ступень в облака — геологическая интерпретация данных. Так что, когда договорил, то был уже опять на твёрдой земле.

Радомир Викентьевич вынул из штанов платок-полотенце, аккуратно подтёр замасленные губы и усы, отряхнул крошки с бороды в ладонь-совок и положил кучкой на стол, прошёл к умывальнику и вымыл лапы, вернулся, не торопясь и что-то обдумывая, к столу, сел, отхлебнул со всхлипом полстакана подостывшего чая и, наконец, откликнулся на мою профессиональную исповедь.

— Я вам завидую и сочувствую. — Как это? Одно другое вроде бы исключает. — Завидую потому, что вы заболели неизлечимой болезнью… — никогда не слышал, чтобы завидовали окочурику, — …творчеством. — Тогда другое дело. — Болезнь эта, как правило, наследственная, передаётся генетическим путём, и от неё не избавишься. Кто ваш родитель, если не секрет? — вдруг ошарашил неожиданным вопросом.

Отвечать мне не хотелось, и я, свянув, буркнул в сторону:

— Бухгалтер… даже на фронте не был.

Горюн, подлец, весело рассмеялся:

— Ну вот, — говорит, — я оказался прав. Хорошие бухгалтера — творческие натуры, и то, что его поберегли и не отправили в мясорубку, доказывает это. — Посмотрел на меня исподлобья строго и ещё ошарашил: — Вы что, молодой человек, хотели бы, чтобы отца загребли на передовую и там угробили?

Я оторопел от страшного, несправедливого обвинения.

— Хотел бы, чтоб он вернулся хотя бы с одним орденом, — и признался, — а то стыдно отвечать.

— Таких счастливцев немного, — продолжал грубо резать по живому профессор, — и где гарантия, что вашему бы отцу повезло? Вы готовы задним числом рискнуть его жизнью?

— Нет, конечно, — в этом я был твёрд. — Он много раз писал заявления на добровольную отправку, но ему всегда отказывали. Говорили: тыл — второй фронт.

— И правильно говорили, — согласился, утихая, Горюн. — Вы ещё молоды и не научились по-настоящему ценить родителей. Хорошенько задумайтесь когда-нибудь: они дали вам самое дорогое для вас — жизнь, и уже это одно оправдывает их перед вами во всём. Вам остаётся только любить их и прощать и посильно помогать. Вы — их отражение: не любите родителей — не любите себя.