Бахыт Кенжеев: Младший брат

— Это у нас-то в стране? Где человек человеку друг, товарищ и брат?

— Про страну не знаю,—открещивался Скворцов,—я вообще говорю. Богу—Богово, а кесарю—кесарево. Власть есть власть, надо ей отдавать все, что она требует. Кроме души—она Богу принадлежит.

— Ну и что? Ты чего хочешь? Чтобы мы все обратно в церковь ходили по воскресеньям? Чтобы закон Божий в школах? Чтобы попы жирели?

— Нет,—терпеливо разъяснял Петя.—Я так считаю, Паша, что надо возлюбить ближнего, как самого себя. Но этого мало. Не только ближнего, а вообще всех, и врагов тоже. Я тебе покажу это место в Нагорной проповеди. Когда все это поймут, тогда только и наступит настоящий коммунизм.

У Марка с Иваном хватило ума на то, чтобы, во-первых, переговариваться тишайшим шепотом, а во-вторых, пуститься в свой недолгий путь не по заросшей тропе, а чуть поодаль, сквозь заросли. Удовольствие было ниже среднего: терновник, акации и какие-то колючие лианы вскоре в кровь исцарапали им лица и руки, да и передвигаться удавалось лишь с черепашьей скоростью. Когда же до них донеслось очередное повизгиванье Рекса, они и вовсе замерли на месте.

— Ч-черт, — шепнул Иван, — близко-то как.

— Идем, Иван, идем,—выдыхал Марк,—метров сто всего осталось. Ножницы приготовь, нож. Еще с полчаса у нас точно есть.

То ли Реке ухитрялся в шелесте дождя и листьев улавливать шорох шагов, то ли ветром доносило до него запах чужих, но беспокоился он все сильнее. Вдобавок был обижен: увлекшийся откровенным разговором хозяин непрестанно его одергивал.

— Давно хотел тебя серьезно спросить, Скворцов,—задрав голову, Романенко пытался в желтой листве разглядеть лицо собеседника,—почему тебя всякие божественные умствования вообще как-то колышут больше, чем нормальная жизнь? Ты не сердись, я безо всякой подначки. Невесты у тебя нет. Солдат ты, прямо скажем, неважнецкий, хоть и стараешься. Кино привозят—торчишь в казарме. Не керосинишь с ребятами, даже курить не куришь. От скуки же сдохнуть можно!

— Вовсе нет,—возражал Петя.—У меня есть мечта. Вот демобилизуюсь, уеду в Сибирь и соберу новую общину из молодежи. Где-нибудь на БАМе.

— Так тебе и позволили.

— Я добьюсь. Я хочу стать, как Евгений Петрович.

— Носишься ты с ним, прости, как дурак с писаной торбой. Ну, читал я его письма—ничего особенного, тоска зеленая.

— Ты его не знаешь, — настаивал Петя. — Он удивительный, он себе из зарплаты оставляет пятьдесят рублей, остальные отдает бедным. И утешает, кто приходит. Он у нас самый образованный, он университет кончил и не кичится совсем. Евангелие часами толкует, все понятно становится. У него Бог в сердце есть.

— В смысле, совесть.

— Бог, — упрямился Петька.

Тут обычно и останавливались нередкие споры между приятелями. Несостоявшийся физик уверял, что и безо всякого такого Христа, «хоть и ничего себе древняя легенда из библейской жизни», можно быть порядочным человеком, «ну, как в моральном кодексе строителя коммунизма». Молоденький же московский баптист твердил, что «от неверия только отчаяние и безысходность бывают» и «кто от Бога уходит, тот непременно впадает в злодейство, даже если ему и кажется, что он людям хочет добра». Оба были юны, оба пели отчасти с чужих слов, но убеждений своих держались крепко. Правда, сегодня у ефрейтора имелся в запасе один весьма сильный, прямо-таки сногсшибательный аргумент, приберегаемый с самого начала караула.

А Марк, забрав у Ивана массивные садовые ножницы, перерезал колючую проволоку первого из трех заграждений. Роща и контрольно-следовая полоса—довольно широкая лента вспаханной земли с отпечатками их следов — остались позади, так что нарушители скорее всего уже успели задеть сигнализацию. Плохо поддавалась проволока, Марк щурился от натуги. Иван нетерпеливо наблюдал сзади, подергиваясь от возбуждения.

— Кстати,—сказал Романенко,—Богу, разумеется, Богово, но и насчет римского царя у меня к тебе. Скворцов, серьезная претензия. Ты воинскую присягу принимал?

— Конечно, — насторожился Петька.

— Слушай, рядовой, я тебе друг или нет?

— Друг.

— Что у тебя позвякивает в левом кармане?

— Ничего.

— А все-таки?

— Гильзы пустые,— растерялся Петька.

— Очень интересно. А с какой целью?

— Так.

— А еще баптист. Зачем ты мне-то лапшу на уши вешаешь. Скворцов? Ладно, бросай свои фокусы. Я за тебя, считай, отвечаю. Кинь-ка мне одну твою гильзу. Петька шумно вздохнул.

— Хорошо, рядовой, на первый раз прощаю. Даю тебе одну минуту ноль ноль секунд. Смотреть в твою сторону не буду... Молчать, Рекс! И скажи спасибо, что не капитан на моем месте. За такие штуки под трибунал угодишь в два счета, рядовой, ты чем думаешь — головой или задницей?