Бахыт Кенжеев - Портрет художника в юности

"Все погибло, - размышлял я, с ненавистью и отчаянием глядя на безмолвную лиру. - Моего запаса эллонов хватит на год, в лучшем случае на два. Морочить голову Марине я смогу немногим дольше. Не своего занудного бывшего одноклассника она любит, а многообещающего аэда . С какой жалостью будут смотреть на меня и Петр, и Георгий, и Вероника Евгеньевна. Как она будет рассказывать о надеждах, которые подавал ее лучший аэд-схоластик, о том, как талантливо и старомодно тот писал, пока хватало юношеского запала, и наконец сломался. Средство, а не цель, - вспомнил я слова Тани. - Разумеется, средство, а что же еще. Если чужие эллоны дают мне возможность примириться с жизнью, то свои будут означать полную победу над нею. Главное, я знаю, что могу писать не хуже дяди Глеба. Это вопрос времени, которого у меня до сих пор вечно нехватало. Времени, сосредоточенности, правильного настроения."

Я снова закрыл глаза, и увидел Таню, удаляющуюся по склону выгоревшего холма: черная на фоне заката фигурка со склоненной головой. Смешно, что она называла доцента Пешкина, как и я, по имени-отчеству. И она меня бросила, подумал я, и он. Через два дня начинается семестр. Не представляю, как и с кем я теперь буду работать в лаборатории. Не представляю даже, смогу ли я снова спокойно колдовать над ретортами, зная, что никогда больше не услышу лиры Михаила Юрьевича и его антинаучных доказательств существования Бога.

Странный высокий звук заставил меня вздрогнуть и очнуться. Далекий от слышанных мною гармоний, он все же представлял собой последовательность нот - обнаженных, разрозненных, словно основа, требующая поперечных нитей. Я прислушался, уже начиная понимать, что раздается он только у меня в голове, и следует немедленно попытаться извлечь те же самые ноты из лиры, запомнить их и подобрать к ним единственно правильные слова. Экзотерические легенды обманывали - мир за окном вовсе не показался мне прекрасным, я просто забыл о нем, и опомнился только с наступлением вечера. В глазах у меня рябили ноты и буквы греческого алфавита, но на листке бумаги был набело переписан эллон - недолгий, всего минуты на полторы, зато, несомненно, мой собственный. "Значит, для настоящего творчества действительно нужно страдание", размышлял я, уже переодевшись в светское и отдыхая на диване. У полыни оказалось крайне неприятное побочное действие: желудок мой совершенно расстроился, слегка успокоившись лишь с приходом родителей. Перед ними и исполнил я, сгорая от гордости, свое первое произведение - на следующий же день беспощадно высмеянное Петром и Георгием, после чего и выброшенное в мусоропровод.

Если прищурить глаза, чтобы не видеть одутловатости лица и сухих морщин на руках, сжимающих раскрашенную люминесцентной краской лиру, то выходящий на подиум Златокудр Невский, с той же живописно растрепанной шевелюрой, что тридцать лет тому назад, в том же хитоне, кокетливо расшитом по мотивам Пикассо, в сущности, покажется тем же мальчиком, что и в годы нейлоновых плащей и первого искусственного спутника земли. Исаак же Православный уже годам к тридцати казался едва ли не семидесятилетним - да и вел себя, в сущности, как и полагается старику, теряющему с годами как навыки физической опрятности, так и романтическую привычку воспринимать любую драму в качестве трагедии.

Иными словами, юность - понятие относительное.

По большей части чувствуя себя далеко не старым человеком, я думаю, что моя юность, вероятно, кончилась летом 1978 года, когда я не по своей воле попал в известный всей Москве лазурный особняк недалеко от "Детского мира". Повод был самый пустяшный, однако самой встречи я ждал давно, понимая, что мой образ жизни не может не раздражать власть предержащих. Смешанные чувства владели мною, когда после нескольких минут нерешительного ожидания я толкнул, наконец, неподатливую дверь лазурного особняка: страх, и любопытство, и, если уж совсем честно, некоторая гордость: интерес со стороны тайной полиции в известном роде означал косвенное признание моего таланта на родине. Ничтоже сумняшеся, я уже полагал, что мы с приятелями известны на вольном западе: эллоны нашей троицы, как-никак, были напечатаны под одной обложкой с Бродским, Солженицыным, Ростроповичем. Очкастый стажер-француз, посетивший около года тому назад в Староконюшенном (Марина в тот вечер поехала в гости к матери), во-первых, выставил литровую бутылку коньяку, а во-вторых, долго и сочувственно качал головою, когда мы с Георгием и Петром наперебой жаловались ему на притеснения и хвастались машинописным альманахом, который выпускали мы тиражом в двадцать экземпляров вместе с литературными приятелями. (Помню, как тщательно выбирали мы оформление, в конце концов остановившись на полупрозрачных листках почтовой бумаги в голубой рамке, помню поиски машинистки и каллиграфа для переписывания гармоний, помню, наконец, безуспешные попытки распространения альманаха, чтобы покрыть расходы на издание). Переправленным с помощью француза за рубеж эллонам (в довольно посредственном переводе на русский) отвели весь экзотерический раздел в очередном номере набиравшего тогда силу эмигрантского журнала. Правда, в предисловии редакция сетовала, что наша группа (к тому времени мы уже называли себя группой) как бы замыкается в башне из слоновой кости и пишет так, словно советской власти не существует. В то же время отмечалась и бесчеловечность означенной власти, упорно не желающей признавать наших талантов. "Почти за десять лет активной творческой работы, говорилось в предисловии, у этой одаренной молодежи не появилось ни одной публикации на родине, двери гимнасиев для нее закрыты, а на хлеб ей приходится зарабатывать обычным для неортодоксальной советской интеллигенции способом: в котельных, в геологических экспедициях." Тут была доля преувеличения: Петр действительно работал истопником, зато Георгий числился сторожем при Александровском гимнасии (куда мы в результате могли попадать бесплатно), а ваш покорный слуга зарабатывал техническими переводами и, в общем, не бедствовал. Время от времени Вероника Евгеньевна устраивала вечера для всей своей студии в гимнасии при каком-нибудь заводском Доме культуры (умоляя нас быть осторожнее с репертуаром); мы могли сколько душе угодно исполнять свои эллоны на открытых для всех желающих занятиях студии в подвальчике старого здания гуманитарных факультетов на Моховой; наконец, наш небольшой кружок собирался друг у друга на квартирах. До некоторой поры тайная полиция нас не трогала, но любой идиллии, как известно, приходит конец.