Макар Троичанин - И никаких ХУ!

- А пива не хочешь? – наклонился, открывая дверцу тумбочки стола. – Баварское, прямо из Мытищ.

- Нет, - мужественно отказался я, вспомнив о зароке и спортрежиме, - я не пью пива.

- А я – воды, - с треском захлопнул дверцу раздосадованный Бульдозер, - потерпи мал-мала, ужо кончим, - и задал ещё с полдюжины вопросов, да всё по самым слабым местам, но не издеваясь, а, наоборот, стараясь одновременными советами укрепить слабину. – Всё! Баста! – закончил, наконец, наше дружное перелопачивание моих диссертационных материалов, которые показались мне такими сырыми и неинтересными, что стало стыдно невтерпёж. – Мой тебе совет: забрось диссертацию… - так я и знал! И чувствую: совсем запунцовел и обезвожил, - …и займись вплотную монографией. – Вот это финт! Опять диссертацию в ящик?

- Не могу, не получится, времени нет, работы много… - заблеял я жертвенным барашком.

- Помогу! – рыкнул тигр. – «И будешь вторым автором» - сразу сообразил я. – Все оргтехмероприятия по изданию беру на себя, - пообещал Бульдозер и сломил моё слабое барашье сопротивление. – Накропаешь – вернёмся к диссертации, и в два счёта оформим тебе звание. И времени не потеряем, и два больших дела сделаем. Лады? – Ничего не оставалось, как только согласиться. – Оставь мне, - положил хваткую лапу на наши материалы, - до конца недели. Позвонишь. Бывай! – и решительно засунул Бредбери под стопку папок.

Выскочил я из кабинета с пустыми руками и обалдевший от радости. А на душе всё же тревожно: пришёл-то просто зарегистрировать умеренные намерения, а ухожу с почти готовыми монографией и диссертацией, да ещё и с толкачём Бульдозером в паре. Ого-го! Спешу по длинным коридорам в свою академийку с чахлым прокуренным коридорчиком, спешу, чтобы не растерять по дороге неумеренной радости и поделиться с Машей. Да где там! То и дело тормозят знакомцы с незнакомыми скорбно-тревожными лицами, напуганные самоплодящимися коридорными слухами о скорой гильотинной реструктуризации, внимательно всматриваются в глаза, пытаясь разгадать, что я знаю, чем ещё испугаю, как переживаю грядущий раздрай, и почему необычно весёлый. Не иначе, как что-то разузнал, а сказать самым лучшим друзьям не хочу. Так вот и откусывают по кусочку от переполняющей радости, и нести скоро нечего будет. Надо было спросить у Данилы, что да почём, да не вспомнил, он-то наверняка знает, как нас раздолбают, но зачем? Я и без него не сомневаюсь, что наш маленький поезд идёт в тупик, а машинист уже встал на подножку и выставил ногу, чтобы соскочить вовремя. А ребята? А команда? Я даже остановился, обронив большую часть радости, но тут же успокоился: пока стою на подножке, пока делаются монография и диссертация, поезд успеет добраться до тупика без потерь, там и вытянем общий жребий. Обрадовавшись новой перспективе, пру дальше, а навстречу ещё одна радость – она, большая и красивая, и тоже радуется, аж светится, будто и не было недавних тёмных разговоров.

- Ба-а, кого я вижу! – красивые губы растянулись дальше некуда. – Не передумали?

- Не-а, - задорно хохотнул, ещё больше радуя хорошего человека. – Не хочу, чтобы вы обо мне плохо думали. – Она так и залилась, стоим и радуемся, двое ненормальных во всей Академии.

- И правильно делаете, - похвалила, - а то бы я на самом деле стала о вас плохо думать, - и пошла дальше, прямая и гордая… и сзади очень даже ничего. Окликнуть? А зачем? Мы – на разных поездах.

В институте меня встретил маскарад: все мужики работали в новенькой футбольной форме, голубея футболками с белыми воротничками и крупной надписью «Рибок», синея трусами с белой узкой полоской по низу и темнея кроссовками с белой крупно рифлёной подошвой. Особенно импозантно выглядел Макс. Поскольку трусы сползали с выпяченного живота, ему приделали из бинтов помочи, и он стал выглядеть как французский колониальный полицейский. Не хватало только пробкового шлема. Не успел я как следует насладиться зрелищем, Старче скомандовал:

- И никаких… - и все рявкнули:

- ХУ!

У меня даже слёзы на глазах выступили от умиления, а я ещё, идиот, вздумал соскакивать с поезда. От таких разве соскочишь! Машу рукой, не в силах выговорить ни слова от слабости, и ухожу к себе, а там на столе и моя выглаженная и аккуратно разложенная форма. Быстренько переодеваюсь и выхожу к команде, сияя синью с оттенками. Собрались вокруг, и Старче спрашивает нетерпеливо, разрушая спорт-идиллию:

- Ну, что там слышно новенького?

- Да ничего особенного, - отвечаю равнодушно. – Никто толком ничего не знает, - и успокаиваю: - Нам-то, чернорабочим науки, чего вибрировать? Без каторги не оставят! Разве вы не знаете, как происходят эти пресловутые реорганизации? Уже проходили! Сменят вывески, сделают из нас какое-нибудь АО, НПО или Лабораторию, и делу конец. Ни холодно, ни жарко, лишь бы зарплату не урезали, - и чуть сбавляю тон: - Чтобы нас разворошить, академикам придётся у себя пошурудить, а кто из них на это согласится? – И совсем спокойно: - Вот увидите: поговорят, поговорят да и спустят всё на длинных тормозах, - и резко меняю неинтересную тему: - Давайте-ка лучше по случаю оформления оформимся, - и командую: - Маша, готовь свежий чай, Царевич, дуй за пирожками и одним пирожным. Получит тот, кто придумает лучшую эмблему клуба на майки, - даю, не считая, деньги посыльному. – А вечером я иду на стадион, хватит терпеть. Не могу без вечерних тренировок ни есть, ни спать – всё тело разламывает.