Бахыт Кенжеев - Плато

Гость, наконец, встал с надгробия, и без единого слова зашагал по прямой тропинке между однообразных могил вниз по склону. Горы Надежды.

Разжалованный убийца, проиграв все кассации и не сумев попасть в психиатрическую лечебницу, направил из тюрьмы два письма - одно Юсуфу, другое - всему составу славянской школы. Корявым языком телевизионных проповедей он сообщал о своем раскаянии. Уехавший из Северопольска вместе с дочерью Юсуф (после выстрелов кинувшийся душить убийцу) не ответил ему, благо был мусульманин, а в школе, после горячих дебатов, нашлась дюжина великодушных студентов, отправивших коллективное поздравление новообретенному брату.

Нагрянувшая в училище инспекция распорядилась пересмотреть курс о психологии вражеских армий. За счет министерства обороны на могилу поставили памятник. Битье стекол в автомобилях преподавателей славянской школы на следующее лето прекратилось, настал худой мир, и низколобые, с решительными подбородками двоечники уже не выходили на кулачные схватки с любителями славистики за обладание сердцами длинноногих студенток. Впрочем, и те объявили им бойкот, который продолжался целый сезон.

Все лето (когда Коган уже обивал пороги консульства Отечества, а Гость еще разъезжал из конца в конец неряшливой Столицы в поисках бесповоротно исчезнувших из продажи бумажных пеленок) студенты носили цветы на Гору Надежды. К следующему сезону история не то что забылась, но потускнела. На вакантное место взяли другого преподавателя этнографии, потом курс решили вовсе отменить, а высвободившиеся средства издержать на то, чтобы нанять поэта. Послали приглашение на бланке Когану, получили согласие, определили писателю, пострадавшему от режима, комнату в двухэтажном дощатом доме напротив стадиона, где простирал с постамента свой зеленый хобот поминавшийся выше списанный танк. По зеленому полю носились с мячом то второгодники-курсанты, то студенты-слависты, и поначалу Коган опасался за свои окна. Но через шоссе мяч если и перелетал, то ослабевал по дороге, и уже не грозил спокойствию поэта - считанные разы приходилось Когану ковылять к докатившемуся до дома кожаному красавцу, чтобы отбросить его назад. Мяч падал, далеко не достигая забора стадиона, подскакивал по асфальту, смущенный Коган под взвизги автомобилей вылавливал его прямо с проезжей части и все-таки, со второй или третьей попытки, докидывал до нетерпеливых, раскрасневшихся игроков.

Двенадцать человек, записавшихся на семинар, разбили на две группы, с которыми Коган сидел в ясную погоду - прямо на траве студенческого городка, в дождливую - в одной из многочисленных аудиторий военного колледжа. "Поэзия в Отечестве, - скрипел Коган, - по воле истории замещала философию, публицистику, историю..." И студенты, сидевшие дисциплинированным кружком, записывали за ним в большие тетради на пружинках, чтобы на досуге оценить справедливость рассуждений своего наставника. Впрочем, большая часть занятий состояла не из лекций. У Когана была отменная память, и даже шепелявость его при чтении пропадала. Самозабвенно, с клекотом в горле, декламировал он стихи погибших, сгинувших, растоптанных, уничтоженных, умерших своей смертью, живых, но безвестных, утомляя порой даже и верную Сюзанну, тоже иногда посещавшую семинары. Рядовой же студент, вероятно, и вовсе мало что понимал, кроме общего ритма, да случайно выхваченного на слух созвучия. Или я ошибаюсь? Не могли же они не замечать, как эти, по-старомодному зарифмованные строки преображают Когана, как он становится моложе, энергичнее, как сияет и лучится неведомой энергией. Конечно, замечали, в ином случае Коган вряд ли так быстро стал бы всеобщим любимцем.

Около часу дня, когда студенты после обеда отбывали заниматься самостоятельно, Коган неторопливо шествовал вниз по склону домой, к послеобеденной бутылочке вина и разбору домашних заданий (из них предполагалось составить рукописный журнал летней школы). Часам к четырем Сюзанна, ничуть не стесняясь любопытных взглядов, выводила Когана на прогулку. Через стадион они выходили к каменистой, к июлю заметно мелевшей реке. На том берегу, куда уже не доносился шум студенческого городка и автомобилей на шоссе, вверх по склону карабкались длинноиглые, сухо шелестящие сосны. В жаркий день можно было искупаться в омуте и плашмя лечь на разогретый камень прибрежной скалы, слушая журчание воды и рокот дальнего водопада. Вода была холодна для Когана (который в таких случаях всегда вспоминал о своих ассирийских предках), купался он неохотно, фыркая и хлопая себя толстыми руками по волосатой пухлой груди, выскакивал на берег почти сразу, и, нахохлившись, закутывался в огромное полотенце с надписью "Зеленые Холмы" и алым пятном заходящего солнца. Сюзанна же плавала подолгу, брызгаясь, зазывая Когана в воду. Понемногу набиралось материалов на журнал - кратких, в полстранички, текстов под названием "Сочинение" или "Эссе". "Я люблю славянскую литературу, - почти без ошибок писал студент, - за то, что она дает (зачеркнуто) преподает нам новую картину на мир, более экзотерическую (sic!), чем то, к чему мы привыкли, например, в литературе, продающейся на выходе из супермаркета."