Марина Юденич - Дата моей смерти

Служба кончилась, и людской поток хлынул к выходу, унося с собой чудную старую женщину, вдруг напомнившую мне давно покойную мою бабушку.

Я еще некоторое время остаюсь в храме, упрямо вцепившись обеими руками в металлические перильца, тянущиеся вдоль стен, словно кто-то собирается силой оттаскивать меня от иконы « Взыскание погибших».

Я еще что-то говорю Божьей Матери, с прежним состраданием взирающей на меня своими бездонными глазами, но слова мои все чаще повторяются, и я понимаю, что сказано все, и не стоит более злоупотреблять вниманием Святой Девы.

К тому же, свет в храме постепенно гаснет, и церковные старушки приступают к своему нехитрому делу — уборке храма.

Я говорю еще последние слова, обращаясь к чудному образу. Поднявшись на цыпочки, целую прохладное стекло, ограждающее икону. И аккуратно, чтобы не рассердить церковных старушек, направляюсь к выходу.

Однако, не удержавшись, еще раз останавливаюсь на пол-пути и оглядываюсь назад.

Матерь Божья пристально смотрит мне вслед своими небесными глазами, и в них — бесконечная жалость и великая любовь.

День, который определен кем — то грозным и неведомым, как дата моей смерти, близится к завершению.

В сумке моей надежно упрятана упаковка таблеток, и половины которой, судя по строгим предупреждениям инструкции, хватит для того, что бы сон, в который погружусь я через несколько часов, стал вечным.

Под густыми кронами столетних деревьев, на старом московском кладбище ждет меня предусмотрительно вырытая кем-то могила. И массивный крест, готовый устремиться в небо, извещая всех, включая и самого Господа Бога, как звали в земной жизни новопреставленную рабу его, и сколько дней, из отмеренных ей судьбою, провела она в этом подлунном мире.

Где-то в туманные мирах, пока неведомых мне, таинственных и пугающих, носится неприкаянная и одинокая душа, обладатель которой в земной жизни был любим мною более всех на свете, и, как клялась я ему, хотя он совсем не настаивал на этих клятвах, более самой жизни.

Все сходилось к тому, что настал для меня страшный час исполнения данной когда-то клятвы.

И я была к тому готова.

Но сквозь холодную и черную, беззвездную февральскую ночь, сквозь темные каменные громады спящего города, сквозь незатухающие всполохи его обманчивых ночных огней смотрели мне вслед светлые глаза Богородицы с иконы со странным названием « Взыскание погибших» и чудилось мне, что этот взгляд овладевает моей волей и помыслами.

« Матерь Божья — шепчу я, трепеща от ночного холода, охватывающего меня, как только я выхожу из машины, доставившей меня домой, но более — от страха перед тем, что предстоит мне сейчас, в моей пустой одинокой квартире, — вручаю судьбу свою в твои руки. Пусть все случится так, как угодно тебе, пусть исполнится воля твоя. Я подчинюсь ей безропотно, какой бы она не оказалась. Только не оставляй теперь меня одну перед лицом этого страшного выбора»

— Тогда разожми руки и отпусти несчастную ветку, — внезапно звучит во мне голос Кассандры, рассказывающей свою сложную притчу.

— Но где же ветка? — хочу я спросить ее, и не успеваю.

Прямо рядом со мной, почти у самого лица слышу я другой голос.

Он звучит наяву, совершенно натурально и естественно, он настолько реален, что вместе со словами доносится до меня чье-то нездоровое гнилое дыхание, и холодные влажные руки касаются моего лица — Вот ты и попалась мне, сука — говорит кто-то из темноты, одновременно, отвратительной потной ладонью зажимая мне рот и нос, так, что я не могу не только кричать, но и дышать, — голос у говорящего высокий и слегка гнусавый, он странно растягивает слова, произнося их неуверенно и слегка нараспев. — Сука, — повторяет он, снова, — грязная, похотливая сука.

Больше ты уже никого не сможешь загубить. Больше, ты уже никогда и ничего не сможешь….

Рука, сжимающая меня, ослабевает.

Зато я чувствую, что другой рукой он что-то чертит на моем лице странным, горячим карандашом.

Острие карандаша причиняет мне боль, и в тех местах, по которым он не спеша водит им, словно и вправду пытаясь воспроизвести какой-то дьявольский рисунок, по коже растекается что-то горячее и вязкое, медленно сползая вниз.

" Господи, — вдруг соображаю я, — у него же вовсе не карандаш, у него — нож, и он не рисует, а режет мое лицо.. Это мысль приходит мне в голову, одновременно с острой болью разрывающей горло.

Сознание гаснет, но я еще успеваю прошептать непослушными губами "