Николай Шамсутдинов - Журнал «День и ночь» 2009 №4

В моём родительском доме всегда было очень строго с визитами, и я стала трясти Женьку насчёт того, почему его предки такие лояльные к гостям: среди визитёров было много очень разных людей, не всех же они любят. Он сказал: «Ко мне годами ходят люди, которые не знают, что родители их не любят. Потому что когда-то их собственные родители запретили им жениться, потому что мама — не еврейка». Оказалось, папа Лева ушёл из семьи, чтобы жениться на Ольге, они очень нищенствовали в юности и полностью были лишены поддержки обеих семей. И сделали из этого очень практический вывод: создали свой круг по правилам высочайшей толерантности и принимали в доме всех людей, которые поддерживали сына, вне зависимости от странностей внешнего вида, рода занятий, пола и возраста.

Я пристрастила Женьку к классической музыке, и хорошо зарабатывающий друг завёл себе в комнате отличную фонотеку, превратив комнату в «музыкальный аквариум». Мне было разрешено приходить в любое время слушать музыку, валяясь на диване, даже если Женьки дома не было. В дни моих визитов у мамы Оли был праздник: я люблю мыть посуду, а она ненавидела, так что когда в перерывах между симфониями я для разгрузки стала в темпе отмывать посуду из-под гостей, в семье ко мне стали относиться как к национальному достоянию.

Посуды было немного для ротной солдатской столовой, но фантастически много для обычной жилой квартиры. За первый день, что я провела между «музыкальным аквариумом» и раковиной, через дом прошёл такой поток паломников, что я искренне посочувствовала маме Оле: «У Вас сегодня сумасшедший день». «Что ты, — сказала она, — сегодня очень спокойно». «О боже, — сказала я, — что же бывает в неспокойные дни!» «Главное— чтобы хватало еды в холодильнике», — спокойно и деловито сказала хозяйка, открывая дверцу, — двухкамерный гигант был забит полуфабрикатами.

Я в тот год заканчивала механико-математический факультет МГУ и случайно увидела объявление о лекциях Аверинцева по христианской культуре. Он читал в соседнем корпусе, и я пристрастилась слушать. Давка была страшная, я приходила заранее и занимала места Женьке и своей подруге Ксеничке. Мой друг слушал и вникал, а Ксеничка. спала. У неё в те времена дома была сложная обстановка, она пошла было преподавать в школу, но там её терзали дети, так что лекции Аверинцева были единственным местом, где подруга могла расслабиться. Через пару лекций Женька спросил: «Зачем ты её с собой берёшь, она же не слушает?!» «Знаешь, может, самое лучшее, что делает Аверинцев на этой лекции, — это облегчает Ксеничке жизнь», — неожиданно для самой себя парировала я.

Аверинцев с лица выглядел неопределённо, и остроумный Женька говорил: «Это такой человек, которому всегда тридцать, а потом он умирает и оказывается, что ему сто лет». Голос у нашего лектора был ужасно скрипучий, но он излучал такую радость, что через несколько минут после начала лекции мы его уже любили таким, как есть. Тут Ксеничка и отключалась в сладостный сон.

Пять лет учёбы натренировали мои мозги так, что я могла переварить информацию любой сложности, однако на лекциях Аверинцева я тоже постоянно отключалась. Минут десять послушаю— минут десять перевариваю. Он думал и переживал гигантские пласты культуры прямо при нас. Подключившись через него к мировой культуре, как к скоростному интернет-каналу, мы с Ксеничкой постоянно перегружались информацией и эмоциями — и засыпали к вящему возмущению окружающих и собственному удовольствию.

И мне снилось, что над головой у Аверинцева расцветает дерево знания, а он берёт истории с разных ветвей и по своей глубоко осмысленной логике складывает из них восхитительные картины. Показывает он нам эту красоту на ладошке, потом возвращает обратно, берёт иные события — и опять складывает диковинные рассказы. И всё на этом дереве истории дышит и живёт. В какой-то момент я ощущала вкус событий, как гурман — искусное блюдо, — и просыпалась.

После завершения университета я пошла преподавать. Время было сложное, в стране шла перестройка, но я возилась с детьми и наслаждалась. С занятий я рулила в Муми-долину, где на мой весёлый звонок Лев Давидович выходил из-за стола и, привалившись к косяку, спрашивал: «Как дела?» «Замечательно», — отвечала я, сияя. «Повторите ещё раз, Лизонька. Сейчас никто так не говорит, кроме вас», — просил Лев Давидович.

В стране загибался застой: сначала генсеки назначались и умирали через год, потом пришёл Горбачёв с перестройкой, так что народ мутило от перемен, а знаменитому юристу по должности и доброте душевной приходилось выслушивать много гнева и стонов. Я это понимала, и с наслаждением выкрикивала на бис «замечательно!», и ныряла в музыкальный аквариум слушать очередной концерт Моцарта или что-то ещё, не менее оптимистичное.