Николай Шамсутдинов - Журнал «День и ночь» 2009 №4

Эммочка покорилась судьбе. Её первый муж был богемным сыном известного писателя и отличался большими странностями, так что она ушла от него к профессору, уже имея за спиной большую школу жизни. К чудачествам ей не привыкать. Сама она была довольно хорошим переводчиком, знакомым с творческими подъёмами и вдохновением. Но всё-таки не до такой степени, чтобы перепутать баню с туалетом и приехать на пляж без полотенца и купальных трусов. А профессор мог. С момента, как ему попадалась достойная задачка, он мог и не такое.

Борис Михайлович не ходил с блокнотом и ручкой, он всё держал в голове. Он был ходячий компьютер. Процессор профессора был загружен в диапазоне от десяти до девяноста процентов — в зависимости от интенсивности творческого горения. Варка идей была непредсказуема как любой творческий процесс, поэтому могло случиться, что вот только что Борис Михайлович совершенно вменяемо шёл в кафе обедать — и вдруг переставал слышать собеседника, отвечал о чём-то своём, съедал салат соседа и выходил, оставив кошелёк на столе. В общем, обычно он всюду гулял с Эммочкой и она отвечала за дружественный интерфейс семьи.

При этом профессор вовсе не был сумасшедшим — он обладал интеллектом, позволяющим и на десяти процентах вести осмысленный разговор о грибах, погоде и новом романе — и даже делать что-то по хозяйству. Больше всего он включался в реальность на бадминтонной площадке — Борис Михайлович был азартен, ненавидел проигрывать, а если проигрывал, порою рвал рубашку, метал ракетку в угол и жульничал, как ребёнок. Мы быстро привыкли к тому, что несколько раз за партию он поднимал воланчик, упавший на поле, перекидывал его за границу площадки и долго спорил с игроками и наблюдателями о том, что всё так и было. Обычно удавалось воззвать к совести окружающих и восстановить справедливость, но однажды профессор нас потряс, и мы засчитали ему даже его жульничество: воланчику чуть-чуть недоставало сил, чтобы перелететь на сторону противника, Борис Михайлович подбежал, и быстро-быстро тряся ракеткой, сделал воланчику поддув. Тот благополучно приземлился на нужной стороне, мы пришли в восторг и даже зачли этот пируэт в пользу профессора.

Когда он взялся учить меня бадминтону, против нас как-то вышла умелая и сыгранная пара, и мы стали стремительно продувать партию. Борис Михайлович играл на задней линии, а я под сеткой — это обычный расклад ролей: профессионал мог отбивать почти все, а новичок — хотя бы то, что летело под сетку. Счёт быстро пополз вверх в пользу противников, профессор стал кричать «я!» на каждый удар в надежде отбиться за двоих. Я припала к земле, он заметался, я прижалась к сетке, противники надавили — и в момент, когда им до победы остался один балл, воланчик полетел прямо на меня. Профессор крикнул «я!», я начала было отлетать в сторону, и тут его деревянная ракетка со всей силы обрушилась мне на голову. Слава богу, что удар пришёлся по касательной, потому что я уже заранее шарахалась от приближения грозного партнёра.

Борис Михайлович промахнулся, партия закончилась. Он расстроился, пошёл с площадки, размахивая руками, и даже не заметил, что чуть меня не пришиб, поскольку был полностью захвачен отчаяньем от проигрыша. Это не значило, что он плохо относился ко мне или был эгоистом. Просто проигранная партия была чем-то вроде навсегда нерешённой задачи. Зная его характер, профессора можно было понять: он расстроился, что ему не хватило смекалки за себя и меня. И всё-таки под сеткой я с тех пор не играла, только по квадратам — на паритетных началах. И никаких темпераментных игроков сзади — своя голова дороже.

При всём темпераменте и странностях Борис Михайлович нежно любил свою семью, точнее семьи — Эммочка была его второй женой, а первая с новым мужем иногда приезжала в гости. Профессор любил рассказывать о своей родне. Обладая энциклопедической памятью, на рядовой вопрос о том, придёт ли Эмма на пляж, он начинал подробно рассказывать, что придёт не только она, но и её сын Роберт от первого брака, затем к нему присоединится бывшая жена самого Бориса Михайловича и его собственный сын от первого брака со смешным именем Перец, полученным в честь какого-то прадеда по материнской линии, а также его общий с Эммочкой сын Миша. Борис Михайлович обожал неспешные беседы собравшейся вместе обширной родни, и всех называл по полным именам и фамилиям, отчего я вечно терялась: все фамилии были разные, потому что, вступая в брак, эти люди не брали фамилии супругов: у каждого были именитые предки и фамильная гордость не позволяла изменять старому имени в пользу нового, пусть не менее именитого. Зато мы с профессорским Мишкой оказались погодками, сдружились и с тех пор звали бедного Переца Перцем, а Роберта Робертино — так я хотя бы могла их запомнить.