Кристиан Крахт - Империя

В рабаульском обществе художников, так сказать, передают из рук в руки: вокруг них вертится нескончаемая карусель приемов и званых вечеров; а днем Нольде, как правило, удаляется на две-три сотни метров в ближайшие джунгли, чтобы набросать жирными мазками несколько этюдов. Пехштейн, чувствуя, что начинает скучать, прощается со здешними знакомыми и садится на пароход, следующий до острова Палау; Нольде же, когда у него заканчиваются сигары, отправляется на Кабакон, поскольку слышал, что на этом острове обитает немец, который, правда, находится в состоянии умопомешательства, но не опасен и интересен тем, что живет примитивной жизнью, как голые дикари.

Этим двоим удается найти общий язык, они разговаривают о перспективах искусства: то есть Энгельхардт заводит старую песню, что такова уж, видно, его судьба — уйти из жизни бесследно, непонятым и забытым. Нольде сочувственно кивает, говорит, что в этом наверняка виноваты евреи, и, поддавшись внезапному порыву, просит разрешения написать маслом портрет Энгельхардта: портретируемый будет сидеть на берегу, под оранжево-красным вечерним небом, держа в руке, лишенной большого пальца, раковину-рог… Так Энгельхардт в самом деле стал художественным произведением.

В перипетиях Первой мировой войны картина потерялась, но пятнадцать лет спустя Нольде (втайне уже считающий себя первым народным художником новой власти), вспомнив о ней, делает по памяти эскиз, а потом, на основе этого рисунка, начнет писать портрет Энгельхардта заново: без спешки, накладывая один слой краски за другим, повторяя себе, что, быть может, создает сейчас свою лучшую работу.

Завершив картину, он приглашает к себе в Зеебюль, на чай с сахарными леденцами, гауляйтера Генриха Лозе; при встрече оба выказывают друг другу высочайшее уважение; художник приводит политика в свою мастерскую, и пока Ада Нольде вносит в комнату поднос с аквавитом и пивом, Лозе, издавая нарочито протяжные охи и ахи, рассматривает новую картину, садится перед ней, снова встает, выпивает рюмку аквавита, обходит вокруг мольберта, — однако мысленно берет себе на заметку, что нужно как можно скорее поставить вопрос об исключении этого художника из Имперской палаты культуры. Нольде доводит слегка перебравшего гауляйтера до двери, там они еще долго сердечно жмут руки друг другу… Генрих Лозе, который позже станет рейхскомиссаром оккупированных восточных территорий и будет со скотской жестокостью осуществлять свою власть в Риге, Вильне, Минске и Ревеле, после войны поплатится за это всего лишь отсутствием пенсии.

Нольде годами успешно интриговал против таких неугодных властям художников (более талантливых, чем он сам), как Пехштейн, Тапперт, Шмидт-Ротлуф, Кирхнер, Барлах, Вебер; но ему это не помогло: в конечном итоге его тоже лишили права писать красками, созданные им произведения выкинули из музеев, а некоторые картины даже уничтожили. Потом, правда, кто-то из служащих имперского бюро по внешней торговле сообразил, как много швейцарских франков можно выручить за такую мазню (по сути, говорили тогда, картины Нольде представляют собой сочетания цветных плоскостей, на которых порой можно различить человеческий рот, или силуэт собаки, или облако, цветы, реже группу людей — так мог бы нарисовать любой ребенок), после чего те полотна, которые еще не были уничтожены, власти начали продавать за границу. Второй портрет Августа Энгельхардта достался частному коллекционеру из Мехико, в чьем доме он и висит по сей день — над буфетом, на который каждый день ставят вазу с только что срезанными розами…

Нольде — который уже долгие годы разоблачал евреев, а сейчас искренне убежден, что его живопись является вершиной новой тевтонской эстетики, — не может объяснить себе, как получилось, что его картины до такой степени не вписываются в новое время. Он впадает в глубокую депрессию, продолжает втайне писать красками и, как и многие другие оппортунисты тех лет, уже ждет момента, когда наступит F inis Cermaniae.

Начинается все с того, что гимназист Гаврило Принцип, поспешно проглотив в кафе Морица Шиллера бутерброд с ветчиной, выбегает на улицу тихого балканского городка и стреляет — с самого что ни на есть близкого расстояния, еще с куском бутерброда во рту и с крошками в жиденьких усах, — стреляет из револьвера с глушителем в ненавистного деспота и его супругу Софию. А дальше, как говорится, коготок увяз-всей птичке пропасть. Разлившееся после этого убийства море огня с вездесущей беспощадностью бушует по всей Европе; гудящие самолеты, словно бумажные стрекозы, кружат над фландрскими окопами; всякий солдат, если у него есть противогаз, дрожащими руками напяливает его на себя, едва заслышав крик: «Хлор!»; раскаленный осколок одной из миллионов взорвавшихся на Западном фронте гранат впивается, точно белый червяк, в икру молодого ефрейтора 6-й Королевской Баварской резервной дивизии, всего лишь на два-три дюйма выше жизненно важной артерии: то есть знакомство моих дедушки и бабушки могло бы вообще не состояться, и тогда два с лишним десятилетия спустя они не ускоряли бы шаг, проходя через гамбургский парк Моорвайде, делая вид, будто их не касается, что рядом, на вокзале Даммтор, навьюченных чемоданами мужчин, женщин и детей грузят в товарные вагоны и отправляют куда-то на восток, на самый край империи, как если бы эти люди уже превратились в тени, в пепельно-серый дым.