Кристиан Крахт - Империя

Эмма Форсайт-Лютцов умирает в Монте-Карло за игральным столом казино — после того как поставила свой последний жетон в десять тысяч франков на красное. Выпадает «35», черное. Она беззвучно оседает на стул, к ней бросаются два служащих казино в белых перчатках, начинают обмахивать ее веером, третий служащий приносит рюмку коньяку, из-за суматохи расплескивает ее, и на бутылочно-зеленом покрытии игорного стола остается темное пятно, которое к завтрашнему дню исчезнет. Общество морских купаний в Монако ( Societe des bains de теr de Monaco ) на свои средства устанавливает надгробие, на котором написано: «Эмма, королева Южных морей» (Emma, Reinedes Mersdu Sud). К настоящему времени надпись эта истерлась, но ее еще можно расшифровать.

А что же наш друг (мягко говоря, запутавшийся), этот enfant terrible? Он в самом деле еще раз выныривает на поверхность: вскоре после окончания Второй мировой войны американские военные моряки обнаруживают на Соломоновых островах — на опустошенном в результате боевых действий острове Коломбангара, недалеко от плоской вершины дымящегося вулкана, — живущего в пещере дряхлого седовласого старика, у которого на каждой руке не хватает большого пальца. Похоже, все это время он питался исключительно орехами, травами и жуками. Молодая женщина, врач ВМС США, осматривает этого тощего как скелет, но все еще удивительно крепкого человека и с удивлением обнаруживает, что он десятилетиями страдал от мультибациллярной проказы, но потом каким-то чудом сумел полностью излечиться.

Бородатого, длинноволосого старца доставляют на военную базу необъятных размеров, расположенную на отвоеванном у японцев острове Гуадалканал, и устраивают ему экскурсию по ее территории. В изумлении смотрит он на снующих повсюду симпатичных чернокожих солдат, чьи ровные зубы, в отличие от гнилых пеньков в его собственном рту, сияют нечеловеческой белизной; солдаты поражают его невероятно опрятным видом, расчесанными на пробор волосами, отглаженной формой; ему протягивают красивую стеклянную бутылку, слегка сужающуюся посередине, с темно-коричневой, сладковатой, но вполне приятной на вкус жидкостью; неутомимые боевые самолеты ежеминутно садятся на взлетно-посадочные полосы, а затем снова взмывают в воздух (пилоты улыбаются и машут ему рукой из сверкающих на солнце застекленных кабин); один офицер с завороженным выражением лица подносит к уху перфорированную металлическую коробочку, из недр которой доносится таинственная, непривычно ритмичная, но весьма недурно звучащая музыка; старику расчесывают волосы и бороду; через голову на него натягивают безупречно-белую хлопчатобумажную сорочку без воротничка; ему дарят наручные часы; его ободряюще хлопают по спине; вот, значит, как теперь выглядит Империя; его угощают смазанной ярким соусом сарделькой, лежащей на мягком, как пуховая перина, продолговатом хлебном ложе, — так что Энгельхардт, впервые за пятьдесят с лишним лет, принимает в себя кусок животной плоти; другой военный, с немецкими корнями (уже его родители не владели языком предков: они полностью ассимилировались, в соответствии с девизом «Е Pluribus Unum»), — лейтенант К иннбоот, почему-то сбросивший китель, — дружелюбно цепляется к нему, намереваясь написать статью для газеты, задает десятки вопросов… и все не может утолить любопытство, после того как Энгельхардт, вспомнив свой заржавевший за десятки лет английский, начинает (сперва запинаясь, а затем все бодрее и бодрее) рассказывать о временах до мировой войны… нет, не этой, только что счастливо закончившейся, а еще предыдущей. И Киннбоот, совершенно захваченный рассказом, закуривая одну сигарету от другой, даже забывает предложить курево бородатому старику; он только знай себе строчит на полях уже полностью исписанного блокнота, время от времени улыбаясь столь невероятному везению, встряхивая головой и бормоча: sweetbejesus, that’s one heck of а story, или: just wait‘til Hollywood gets wind of this; или: you, sir, will be in pictures…

И действительно, несколько лет спустя — Энгельхардта уже нет среди нас — оркестр исполняет перед публикой монументальную увертюру; сам режиссер на этой премьере, конечно же, сидит в первом ряду, сидит и покусывает лунку на ногте мизинца, пытаясь отодрать заусеницу, и тут начинает трещать проектор… нет, одновременно мерцают сотни проекторов, отбрасывая узкие снопы света, сопровождаемые дикарским танцем частичек пыли, на сотни экранов в Цинциннати, Лос-Анджелесе, Чикаго, Майами, Сан-Франциско, Бостоне… — и на всех этих экранах по бесконечному океану плывет под длинными белыми облаками белый пароход. Теперь камера переходит на ближний план: гудок, потом судовой колокол сзывает всех на обед, и вот уже темнокожий статист (в фильме он больше ни разу не появится), мягко и неслышно ступая по верхней палубе, осторожным прикосновением к плечу будит тех пассажиров, которые погрузились в сон сразу после плотного завтрака.