Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

Досок, наверное, хватило бы, чтобы перегородить земной шар по экватору, а проволоки – чтобы проложить не один меридиан. Строят и восстанавливают город, в основном, заключённые и военнопленные-немцы. У последних, в отличие от первых, почти нет охраны, им не грозит Сибирь, а вот ЗК все будут в проклятом крае, когда кончат строить здесь, и когда им на смену придут свежие каторжники. Русские коммунисты решили прорваться в светлое будущее ценой самой дешёвой рабочей силы, не понимая, что рабские души и во дворцах будут жить в прошлом. С подавленной волей к жизни здесь боялись всего, не имея в душе главного – утраченного чувства собственного достоинства и надёжной веры в будущее. И никто уже не боролся за себя, не говоря уж про соседа, вся нация устала, постепенно вымирая в безволии и пьянстве. Глядя со стороны на русских и их образ жизни, Владимир не сомневался, что в соревновании победителей и побеждённых по восстановлению государств немцы выиграют, и эта вера наполняла сердце чувством гордости за свой народ.

Ещё вчера до позднего возвращения из утомительных мотаний по окрестным колхозам по сбору безвозмездной дани прожорливому столичному городу Владимир и думать не думал, что, наконец-то, начнёт свершаться то, ради чего он так долго и с таким скрипом внедрялся в местную неустроенную жизнь. Порой в отчаянии хоть как-нибудь продвинуться к цели, думалось, что если бы пришлось всё начинать сначала, то выбрал бы подпольный рискованный путь, лишь бы не мытарить душу нестерпимыми испытаниями русского безволия, лени, безалаберности, пьянства и равнодушия ко всему. И вот, дотерпелся, дождался дня, когда, наконец-то, едет на встречу с агентом, законсервированным блаженной памяти Гевисманом, и начинает, таким образом, дело, ради которого он здесь, ради которого за эти недолгие послевоенные недели пришлось столько пережить и испытать, что даже стал забывать, что он – немец, что родина его – Германия, а не эта грязная и нищая страна, сплошь заселённая рабами, не умеющими ни жить, ни работать, ни радоваться тому и другому. У него, сироты, неизвестно когда и где потерявшего родителей, не было счастливого детства, не задавленного строгой дисциплиной детского приюта и скаутского интерната, не было безмятежной юности, не ограниченной строгой дисциплиной военной школы, не было свободной жизни и потом, её строго регламентировали секретная служба, воинская дисциплина и неусыпная опёка гестапо и Гевисмана. Но всё равно тянуло на ту, родную землю, где всё это было, в ту среду, пусть и с ограничениями, к тем людям с размеренными рациональными устоями жизни без бурных славянских страстей, к ощущению покоя, стабильности и уверенности во всём.

Наверное, прав материалист Сашка, определяя родиной человека то место, где зародилось биополе души, отданное человеку в аренду полем той местности, хотя хотелось бы чего-либо более таинственного и божественного. Люди, как и растения, и животные, трудно меняют природный генетический нрав и трудно привыкают к новому месту. Звери даже в ухоженных зоопарках, растения в вычищенных и удобренных ботанических садах и люди в сверхудобных оазисных резервациях только внешне не похожи на прежних. Души их, болезненно обостряя чувства, всё равно постоянно рвутся на родину, какая бы она ни была, грозная или ласковая, и всё равно они, когда-нибудь освобождённые бренным телом, вернутся туда, чтобы занять оставленное когда-то самое спокойное в мире энергетическое место. Может быть, поэтому и ему плохо здесь, в России, где вынужденно живёт, насилуя душу. Конечно, есть люди бездушные или с больной надломленной душой, для них понятие родины абстрактно или вообще не существует. Они равнодушны ко всему, что не касается удобств телу, для них всё равно, где жить, были бы пища и кров. Слава богу, он, Владимир, свободен от этого тяжёлого изъяна. Его душу, душу Вальтера Кремера, порой до слёз тянет в Германию потому, что родина его там. И разве эта тяга не лучшее доказательство того, что он – немец, чего бы ни наболтал пьяный Гевисман. Плохо только, что он начал уставать терпеть и ждать и, смиряя тоскующую душу, стал невольно привыкать и приспосабливаться к чужой жизни. Даже сейчас, в таком долгожданном рейсе, приближающем к родине, Владимир ловил себя на том, что раздваивается и, думая о предстоящей встрече с агентом, не меньше беспокоится и о том, чтобы первая дальняя командировка за овощами в Гродно оказалась удачной.

Взошло неяркое солнце, бросая сквозь редкие облака, вытянутые по горизонту, прохладные пока радужные лучи и мягко отражаясь тусклым золотом на неподвижных тёмных водах тихой неширокой реки Вилии справа. День обещал быть ясным и погожим. Дорога то удалялась, то приближалась к реке, петляющей в широкой пойме с пахотой и лугами, уставленными невысокими копнами почерневшего сена. У самой реки, отгородившейся тальником, камышами, редким кустарником и что-то высматривающими в воде ивами, женщины, перетянутые крест-накрест платками, в грязных опорках и лаптях, запоздало и вручную, лопатами, убирали последнюю картошку, снося её в корзинах на возы, запряжённые худыми бурыми коровами. Увидев машину, они натужно распрямляли задеревеневшие спины и, отдыхая, провожали взглядом из-под козырька ладони.

Читать дальше