Пол Теру - Коулун Тонг

— Вы уже?

И каждый раз потом он жутко злился на себя за то, что с языка едва не срывалось: «Извините».

А после секса никогда не стоит ходить на деловые встречи вроде той, сегодня, с Монти. Надо было просто тихо посидеть с пинтой пива и тарелкой жареной картошки в сумрачном баре, сделать передышку, чтобы вновь стать собой — вернуться в спокойное состояние. Устроить перерыв, сладостный, как затяжка вероломной сигаретой в антракте. А эта встреча в Крикет-клубе, сначала показавшаяся пустячным дурацким происшествием, теперь пробудила в нем негодование. Возможно, потому, что за спиной у Чепа маячил Ван — Ван, чем-то напоминавший того, другого китайца, Хуна.

«Я бы хотел поговорить с вами о приобретении вашего здания» — какая бесцеремонность. Какое оскорбление. Это не здание. Это его дело. Фирма со своей продукцией и штатом работников. Крупное, бесперебойно работающее предприятие. Живое существо. Источник дохода. Разве слово «здание» здесь подходит?

Чеп не привык к пытливым расспросам чужаков, а чужак Хун был для него вдвойне иностранцем по сравнению с большинством его гонконгских знакомых, чужаками местными. Хун смотрел Чепу прямо в глаза, на сингапурский манер, но английским владел куда лучше, чем любой китаец из Сингапура или Гонконга; из чрезмерной правильности и выверенности его речи Чеп вывел, что Хун из континентального Китая. Хун получил хорошее образование: английский в него вдалбливали силком, по распространенной в Китае методике промывания мозгов; и овладел он языком исключительно для того, чтобы сбивать с толку и обмишуливать англичан.

Все время ужина Чеп предавался мрачным размышлениям. О Мэйпин матери рассказывать нельзя. Что до предложения Хуна — как его пересказать, если оно самому Чепу неясно?

По крайней мере, Чепу удалось повлиять на тон матери: из сварливого он сделался жалостливым. «Где тебя носило?» — вечно твердила она еще в те давние времена, когда они жили на Боуэн-роуд и он слонялся по закоулкам в районе Голливуд-роуд, заглядывая в окна лавок и жилых комнат, надеясь застукать какую-нибудь женщину полураздетой. В те дни он прикидывался, будто у него жар, или говорил: «Ушиб ногу» — тогда она таяла, превращалась в заботливую мать, которой было уже не до брюзжания.

Мучительно чувствуя, как она его стесняет, просто по рукам и ногам связывает, он с ребяческим упорством старался обмануть ее при любом удобном случае. Мать знала о его жизни так много, что он нарочно сам для себя создавал новые тайны. Танцовщицы, работницы с фабрики, филиппинка Бэби на карачках («Давай-давай делать сенят!»), а теперь и Мэйпин. Обман был тут важен не меньше, чем секс. Чепу нужно было иметь в жизни какое-то убежище, какое-то свое пространство, куда матери был бы закрыт вход. В пространстве, отгороженном обманом, он жил чуть ли не постоянно. Никакого честного способа устроить так, чтобы мать хотя бы немного удлинила поводок, Чеп не знал. Ложь не отягощала его совесть — скорее наоборот. Он ликующе распускал хвост, потому что имел нечто свое и только свое — пустячную, но никому больше не ведомую тайну. И это лишь одна из приятных сторон лжи, есть и другие: чувство, что совершенствуешься в искусстве обмана, обучаешься управлять настроением матери. Ложь была для него мастерством сказителя, чревовещанием, мимикрией — благодаря ей он вырывался на волю.

Но что ему особенно помогало беззастенчиво лгать матери, так это убеждение, что и сама она никогда не была с ним до конца искренна. Он часто напоминал себе, что именно она научила его лгать — «привирать», выражалась она, «пудрить мозги». Но Чеп был ей только благодарен. Тайны стали для него замечательной отдушиной.

Теперь мать начала за него переживать, сокрушаться, что он так много работает («Весь день корпел не поднимая головы»), и Чеп был доволен, что так ловко обманул ее, в один момент сбил со следа. Ему нравилось слегка растравлять в ней совесть. Так ей и надо — раз уж он столько от нее вытерпел, пусть теперь немного помучается попусту, вреда не будет.

Сколько бы он потерял, если бы отчитывался перед ней во всем. Рассказав о Мэйпин, он всего лишь оскандалился бы в глазах матери, нарвался бы на брезгливую гримасу. «Ну ты и скотина», — процедила бы она. А как бы она себя повела, услышав из уст того китайца наглое предложение продать фабрику? Если бы Чеп мог предугадать ее реакцию, он бы, пожалуй, все-таки осмелился пересказать их разговор. «Так уж у них заведено, — скажет она, наверное. — Кидай-катайцы всюду свои загребущие руки запускают, верно я говорю?»