Авраам Бен Иегошуа - Смерть и возвращение Юлии Рогаевой

Огни в столовой мало-помалу гаснут, официанты тоже один за другим покидают зал, только самый пожилой из них да еще молодой араб, занятый на мытье посуды, ждут, пока можно будет погасить свет за последними гостями. Тем временем Мастер уже вытягивает из клубка своей исповеди первую тонкую нитку. Да, он должен откровенно признаться, что новая работница, эта Юлия Рогаева, показалась ему крайне привлекательной. Честно говоря, она его буквально обворожила. Притом обворожила настолько, что именно из-за этого, как он, увы, понимает только теперь, произошла вся эта неприятная путаница с ее причастностью и одновременно непричастностью к их пекарне.

Однако он точно знает, что дело тут не только в ее внешнем виде. Он смотрит в упор на своего молодого собеседника и снова, доверительно и по-мужски, по-армейски, заверяет его, что между ним и этой женщиной ничего особого не было. Одно только чувство, которое он не решается назвать. К чему умножать сожаление и грусть, да и сознание своей вины тоже? Что же до фактов, то, пожалуйста, вот они. Их первая — в сущности, чисто деловая, техническая — встреча так и осталась самой длительной из всех. Да и вообще всё началось не так уж давно, в самом начале зимы, ну, может, в конце осени, после того, как она перешла в его смену. Нет, она перешла по собственной просьбе — просто узнала, что за ночные часы полагается небольшая доплата.

«У меня, — говорит Мастер, — есть одно непререкаемое правило: лично знакомить каждого новичка с правилами безопасности». Причем с уборщиками он соблюдает это правило особенно строго. И дело не только в том, что они обычно не так образованны и внимательны, как другие. Просто по роду работы им положено заглядывать в самые разные углы и закоулки здания. Вот и приходится предостерегать их от всего на свете. И от раскаленных печей, и от обманчивой безопасности огромных тесторезок и тестомешалок с их грозными ножами и лопастями, скрытыми в белой толще вязкого теста. Что уж говорить о всевозможных каверзах, которые подстерегают неопытных людей возле главного конвейера с его сложным, неравномерным ритмом!

А в ту ночь он освободился лишь после полуночи. И хотя ему сказали, что новая уборщица уже знакома с пекарней, он решил не нарушать свой обычай. Конечно, если б он тогда знал, что женщина, которой он собрался показывать цех, — инженер по образованию, он, возможно, не стал бы так подробно объяснять ей элементарные правила безопасности. Но обхода бы все равно не отменил. А на обходе-то все и произошло. Вспыхнула, можно сказать, первая искра.

Вообще-то у него под началом много женщин, но он уже привык держаться от них на строгом расстоянии. Возводить этакую невидимую ограду, чтобы избежать нежелательных осложнений. И новая уборщица, которая послушно шла за ним следом и с легкой улыбкой слушала его разъяснения, поначалу показалась ему такой же, как все. Тем более что она была не так уж молода, а перепоясанный синий халат и огромный белый колпак на голове придавали ей совсем уж бесформенный и неуклюжий вид. Но он уже тогда ощутил, что ему почему-то не хочется заканчивать обход и отсылать ее на рабочее место. Как будто в его душу сразу же закралась странная уверенность, что в этой женщине таится что-то такое, что он уже никогда не надеялся встретить, хоть и знал о его существовании, не случайно же, когда они проходили особенно темными местами, его сердце вдруг сжималось так, словно ему было больно даже на миг потерять из виду эту ее рассеянную, беспричинную улыбку и эти прекрасные, сияющие глаза, над которыми так нежно тянулись какие-то удивительные, не то татарские, не то монгольские складки…

«Татарские? Монгольские?» — удивляется про себя Кадровик, услышав такое четкое определение той странности, которую он и сам заметил на фотографии погибшей. Да, настаивает пожилой Мастер, в жизни не видавший ни татар, ни монголов, да ничего и не знающий о них толком. Да, несомненно, татарские. Он настаивает на этом так, будто не улыбка, не душевность, даже не чисто женское обаяние новой работницы пленили его, а именно вот это необычное, неожиданное сочетание в ее лице европейского с чем-то восточным. Потому что как раз тогда, по его словам, увидев эти глаза, он вдруг ощутил тоскливое чувство безнадежной влюбленности. Да, совершенно бессмысленной, нелепой, безнадежной, но именно влюбленности. Вот то слово, которое он не хотел называть!

Сейчас он попробует объяснить своему молодому коллеге, который, право, подкупил его своим терпеливым вниманием, как развивалось это его неясное, запутанное чувство. Может быть, он и сумел бы тогда же подавить ту первую, слабую искорку, но его подчиненные — техники, кладовщики и пекари его смены — попросту не позволили ему это сделать, потому что за годы совместной работы научились читать на лице своего начальника не только его намерения, но и чувства и теперь молчаливо давали ему понять, что угадывают, какое необычное волнение его охватило, подчеркнуто держась на почтительном расстоянии от него и этой новой работницы и стараясь не отвлекать его лишними вопросами, чтобы предоставить ему возможность самому справиться с тем возбуждением, которое вызывала в нем эта улыбчивая женщина, мягко шедшая рядом с ним вдоль конвейера. А сам он… что ж, на следующий день он проснулся с ощущением сладкой боли и страха перед предстоящей ему этой ночью новой встречей. Но вдумайтесь в его положение. Ведь у мастера ночной смены нет особых причин встречаться с уборщиками — все свои указания и просьбы он передает им через бригадира. И потому любой его контакт с новой работницей наверняка не укрылся бы от любопытствующих посторонних глаз. По цеху снуют десятки людей, и многие из них наверняка не прочь сделать так, чтоб их Мастер посильнее увлекся новой работницей, в расчете на то, что это смягчит его обычную суровую и жесткую требовательность к подчиненным. Поэтому он не мог напрямую смотреть на нее. Но он придумал, как ему быть. Он создал у себя в воображении ее потаенный, мысленный облик и, то и дело обращая к нему свой внутренний взгляд, тихо ласкал его незримыми прикосновениями.