Тони Моррисон - Самые синие глаза

— Чего тебе, парень?

— Я хотел спросить… вы Самсон Фуллер?

— Кто тебя послал?

— Что?

— Ты сын Мелбы?

— Нет, сэр, я… — Чолли моргнул. Он не мог вспомнить имени матери. Да и знал ли он его? Что он мог сказать? Чьим он был сыном? Он не мог сказать: я ваш сын. Это прозвучит грубо.

Мужчина проявлял нетерпение.

— У тебя что-то с головой? Кто тебя велел меня найти?

— Никто, — у Чолли вспотели ладони. Глаза человека его пугали. — Я просто думал… то есть, я просто тут проходил… меня зовут Чолли…

Но Фуллер вернулся к игре, которая вот-вот была готова начаться. Он наклонился, чтобы кинуть на землю бумажку, и ждал, когда выбросят кости. Потом он выпрямился и раздраженно крикнул Чолли:

— Скажи этой суке, что она получит свои деньги. А теперь прочь отсюда!

Чолли понадобилось много времени, чтобы просто приподнять ногу. Он попытался отойти назад и скрыться. Только огромным усилием воли ему удалось сосредоточиться и сделать первый шаг. Когда он его сделал, то направился прочь из тени переулка навстречу слепящему свету улицы. Выйдя на солнце, он почувствовал, что ноги его подгибаются. Ящик из-под апельсинов с изображением рукопожатия лежал на тротуаре вверх дном. Чолли присел на него. Солнечные лучи стекали на его голову как мед. Мимо проехала телега с фруктами, запряженная лошадьми; возница пел: «Пьян от лозы, сладкой как сахар, красной как вино».

Казалось, звуки усиливались. Щелканье женских каблуков, смех бездельничающих людей в дверных проемах. Где-то проехала машина. Чолли продолжал сидеть. Он знал, что если останется спокойным, то все будет хорошо. Но потом его глаза прорезала боль, и он с трудом с ней справился. Он решил, что если будет неподвижен и станет глядеть на что-нибудь одно, то не расплачется. Так он сидел под солнцем, капавшим на него медом, напрягая все нервы и мускулы, чтобы не заплакать. И пока он пребывал в такой сосредоточенности, остановив внимание на глазах, его кишечник неожиданно опорожнился, и прежде чем он успел сообразить, жидкие испражнения потекли ему по ногам. В начале переулка, где был его отец, на ящике из-под апельсинов, на солнечной улице, полной взрослых мужчин и женщин, он обделался, как младенец.

В ужасе он подумал, не остаться ли ему здесь до ночи. Нет. Его отец, разумеется, выйдет наружу, увидит его и засмеется. О Боже. Он засмеется. Все засмеются. У него был только один выход.

И Чолли побежал по улице, чувствуя лишь тишину. Губы людей двигались, двигались их ноги, мимо ехала машина — все это происходило беззвучно. Дверь захлопнулась, но он ничего не услышал. Его собственные ноги не издавали никаких звуков. Казалось, сам воздух хватал и задерживал его. Он продирался сквозь мир незримой сосновой смолы, который пытался его удушить. Он бежал, видя только беззвучно шевелящиеся предметы, пока не добежал до конца зданий, за которыми начиналось открытое пространство, и увидел текущую перед ним реку Окмалджи. Он сбежал вниз по каменной насыпи к пирсу, выступающему над поверхностью воды. Найдя самое темное место под причалом, он забрался туда, за одну из подпорок. Свернувшись в позе эмбриона, он замер, закрыв кулаками лицо, и долго так лежал. Ни звука, ни света, только тьма, жара, и давление костяшек пальцев на глаза. Он даже забыл о своих испачканных штанах.

Наступил вечер. Темнота, тепло, тишина укутали Чолли, как кожура и мякоть бузины укрывает свое семечко.

Чолли пошевелился. Он чувствовал только головную боль. Вскоре, подобно осколкам стекла, в его память врезались воспоминания о дневных событиях. Сначала он видел только деньги в черных пальцах, потом почувствовал, что сидит на неудобном стуле, но когда посмотрел вниз, то увидел, что это мужская голова, голова с лысиной величиной с апельсин. Когда, наконец, эти осколки собрались воедино, Чолли почуял свой запах. Он встал, пошатываясь от слабости, его трясло, голова кружилась. На мгновение он прислонился к подпорке пирса, потом снял штаны, нижнее белье, носки и ботинки. Обувь он вытер землей и подошел к краю воды. Воду ему пришлось искать на ощупь, потому что ничего кругом уже не было видно. Он медленно погрузил одежду в воду и тер ее до тех пор, пока не решил, что все отчистилось. Вернувшись к столбу, он снял рубашку и обмотал ее вокруг талии, затем разложил на земле штаны и трусы. Сел, прислонившись к гнилому дереву пирса. Вдруг он подумал о тете Джимми, о ее сумочке с асафетидой, о ее золотых зубах, пурпурной тряпке, которую она оборачивала вокруг головы. С тоской, которая едва не заставила его разрыдаться, он вспоминал, как она перекладывала кусочек дымящегося мяса со своей тарелки на его. Он вспоминал, как она держала это мясо: неуклюже, тремя пальцами, но с такой любовью. Никаких слов, просто горячее мясо и пальцы, которые его держали и клали Чолли в тарелку. Тут из глаз его хлынули слезы, стекая по щекам и собираясь на подбородке.