Тони Моррисон - Самые синие глаза

В нем проснулась нежность, и он опустился на колени, глядя на ноги дочери. Он подполз к ней на четвереньках, поднял руку и погладил ее ногу. Пекола потеряла равновесие и чуть не упала на пол. Чолли поднял другую руку к ее бедрам, чтобы уберечь от падения. Он опустил голову и пощекотал ее ногу. Его губы задрожали от неприкрытой сладости плоти. Он закрыл глаза, зарываясь пальцами под платье. Неподатливость ее потрясенного тела, ее застывшее молчание было лучше, чем легкий смех Полин. Смешение воспоминаний о Полин и то дикое, запретное, что он делал сейчас, привели его в восторг, и желание возникло в его гениталиях, напитало их и смягчило анус. Желание граничило с вежливостью. Он хотел трахнуть ее, но сделать это нежно. Однако нежность сдалась под его напором. Плотность ее вагины была больше, чем он был способен выдержать. Казалось, его душа проскользнула внутрь, влетела в нее, и его мощный толчок произвел единственный звук, на который она оказалась способна: глухой выдох внутри ее горла. Словно медленный выход воздуха из воздушного шарика.

Вслед за избавлением — падением, — от сексуального желания, он ощутил на своих запястьях мокрые мыльные руки, ее крепко сжатые пальцы, но была ли ее хватка следствием безнадежной и упрямой попытки освободиться или какой-то другой эмоции, он не знал.

Выйти из нее оказалось настолько болезненно, что он постарался сделать это быстро, и потому с силой вырвался из сухой гавани ее влагалища. Казалось, она потеряла сознание. Чолли встал, видя лишь сероватые трусики, спустившиеся до колен, такие грустные и мягкие. И вновь ненависть смешалась в нем с нежностью. Ненависть не позволила ее поднять, а нежность заставила укрыть одеялом.

Когда девочка пришла в себя, она лежала в кухне на полу, укрытая тяжелым одеялом, и лицо матери, неясно вырисовывающееся над ней, казалось каким-то образом связанным с болью, которую она чувствовала между ног.

ВОТСОБАКАСОБАКАЛАЕТХОЧЕШЬПОИГРАТЬХОЧЕШЬПОИГРАТЬСДЖЕЙНВОТСОБАКАБЕЖИТБЕГИСОБА

Жил-был старик, который любил вещи, потому что малейший контакт с людьми вызывал в нем легкую, но стойкую тошноту. Он не помнил, когда это началось, и не мог вспомнить, было ли когда-нибудь иначе. В юности это отвращение, которому, казалось, другие были не подвержены, сильно его беспокоило, но, получив прекрасное образование, он помимо прочего узнал слово «мизантроп». Нацепив на себя такой ярлык, он обрел спокойствие и смелость, поверив, что знать имя врага означает нейтрализовать его, если не уничтожить. Помимо этого, он прочитал кое-какие книги и свел знакомство с несколькими великими мизантропами прошлого, чья духовная компания успокаивала его и служила мерой собственным капризам, тоске и антипатиям. Более того, он нашел мизантропию великолепным средством укрепления характера: усилием воли он подчинял свое отвращение, иногда кого-то касался, кому-то помогал, советовал, поддерживал, и тогда думал, что его поведение честно, а намерения благородны. Когда его разъяряли какие-то человеческие усилия или порывы, он называл себя утонченным, разборчивым и полным сомнений.

Как и в случаях с другими мизантропами, пренебрежение к людям привело его к профессии, созданной, чтобы им служить. Он занялся такой работой, которая зависела единственно от его способности завоевывать доверие людей, и где близкие отношения были просто необходимы. Носясь с мыслью стать священником англиканской церкви, он оставил ее и стал наемным рабочим. Время и неудачи оказались против этого выбора, и в результате он остановился на профессии, которая принесла ему и свободу, и удовлетворение. Он стал «ясновидящим, советником и толкователем сновидений». Такое занятие полностью его устраивало. Он ни от кого не зависел, конкуренции практически не существовало, клиентура была уже подготовленной и потому сговорчивой, а у него появилось бессчетное количество возможностей видеть человеческую глупость и не разделять ее, не поддаваться ей, питая свою привередливость созерцанием физического увядания. Хотя его доход был небольшим, у него отсутствовала страсть к роскоши — опыт жизни в монастыре укрепил естественный аскетизм, который поддерживался любовью к одиночеству. Безбрачие было убежищем, молчание — защитой.

Всю жизнь он любил вещи: это была не страсть к приобретению богатств или красивых предметов, а неподдельная любовь к чужим старым вещам: кофейной кружке его матери, дверному коврику от дома, где он когда-то жил, одеялу из магазина Армии Спасения. Словно пренебрежение к человеческому обществу трансформировалось в желание иметь вещи, которых касались люди. Остаток человеческого духа, впитанный мертвой материей — только это он и мог вынести. Например, размышлять о тех, кто оставил свои следы на коврике, вдыхать запах одеяла и купаться в приятной уверенности, что многие тела потели, спали, мечтали, любили, болели и даже умирали под ним. Куда бы он ни переезжал, он брал эти вещи с собой и всегда искал новые. Жажда старых вещей приводила его к случайным, но уже ставшим привычными осмотрам помойных ящиков в аллеях и мусорных корзин в публичных местах…