Кэтрин Стокетт - Прислуга

Сестра помогает мне освободить мисс Селию от окровавленного халата. Глаза у нее открыты, но бедняжка едва держится на ногах. Застилаю кровать старыми полотенцами, и мы укладываем ее в постель. Иду в кухню, где доктор Тейт моет руки.

— Она в спальне, — говорю ему. Не в кухне, ты, жаба.

Ему за пятьдесят, доктору Тейту, он выше меня на добрых полтора фута. Кожа у него очень белая и лицо такое длинное, вытянутое, — никаких чувств на нем.

Наконец-то он направляется в спальню, протягивает руку к двери, и тут я решаюсь тронуть его за локоть:

— Она не хочет, чтобы ее муж знал. Он ведь не узнает, правда?

Доктор смотрит на меня, как положено смотреть на черномазых, и спокойно так отвечает:

— Вам не кажется, что это его дело?

Потом входит в спальню и захлопывает дверь у меня перед носом.

Брожу по кухне туда-сюда. Проходит полчаса, затем час, а я жутко переживаю — что мистер Джонни вернется домой и все узнает, что доктор Тейт позвонит ему, что они оставят младенца в унитазе и мне придется разбираться с этим. Голова кругом. Но вот в дверях появляется доктор Тейт.

— С ней все в порядке?

— У нее истерика. Я дал ей успокоительное.

Медсестра проходит мимо нас к выходу, в руках у нее белая металлическая коробка. Я выдыхаю с таким облегчением, словно впервые за несколько часов.

— Присматривайте за ней завтра. Если будет слишком возбуждена, дайте еще одну таблетку. — Он протягивает мне белый бумажный пакет. — Кровотечение пока возможно. Но не звоните мне, если оно не слишком сильно.

— Вы ведь не расскажете мистеру Джонни об этом, правда, доктор Тейт?

Он раздраженно шипит:

— Проследите, чтобы она не пропустила прием у меня в пятницу. Я не намерен ездить в такую даль только потому, что она слишком ленива, чтобы посетить врача.

И удаляется, понимаешь, хлопнув дверью.

Часы бьют пять. Мистер Джонни будет дома через полчаса. Хватаю «клорокс», тряпки и ведро.

Год 1963-й. Космическая эра. Человек облетел вокруг Земли на ракете. Изобрели пилюли, которые помогают замужним женщинам не забеременеть. Банку пива можно открыть одним движением пальца, и открывалка больше не нужна. А в доме моих родителей жарко так же, как в 1899-м, когда прапрадедушка его построил.

— Мамочка, ну пожалуйста, — умоляю я. — Когда у нас будет кондиционер?

— До сих пор мы вполне обходились без электрического охладителя, и я не намерена портить свои окна этими вульгарными приспособлениями.

Так что на исходе июля мне пришлось перебраться со своего чердака на террасу в задней части дома. В детстве мы с Карлтоном и Константайн, бывало, спали здесь летом, если родители уезжали на загородные вечеринки к приятелям. Константайн всегда надевала старомодную ночную рубаху, закрывавшую ее от подбородка до пят, даже если жара стояла как в преисподней. На ночь она всегда нам пела. А голос был такой чудесный, что я не могла представить, как это она никогда не училась пению. Мама всегда говорила, что без регулярных занятий невозможно толком научиться чему-либо. Как это все же странно — вот она была здесь, на этой террасе, а теперь ее нет. И неизвестно, увижу ли я ее вновь.

Рядом с раскладушкой, на облупившемся, заржавленном металлическом столике пристроилась пишущая машинка. На полу валяется красная сумка. Папиным платком я вытираю потный лоб, прикладываю соленый лед к запястьям. Даже здесь, на террасе, стрелка термометра поднимается с 89 до 96, а затем до полных 100 градусов. [34] 89 °F — 31,6 °C; 96 °F — 35.5 °C; 100 °F — 37,7 °C. Хорошо хоть Стюарт не приезжает днем, в самую жару.

Тупо смотрю на машинку — заняться нечем, писать нечего. Рассказы Минни уже завершены. На душе скверно. Две недели назад Эйбилин сказала, что Юл Мэй, служанка Хилли, наверное, поможет нам, что она проявляет все больший интерес к предложению Эйбилин. Но после убийства Медгара Эверса и последовавших за ним арестов и преследований чернокожих она наверняка напугана до смерти.

Может, стоило пойти к Хилли и самой побеседовать с Юл Мэй? Но нет, Эйбилин права, я, пожалуй, перепугаю ее еще больше, и мы потеряем единственный шанс.

Где-то под крыльцом протяжно зевает пес, жалуясь на нестерпимую жару. Лениво тявкает на рабочих, пятерых черных, подъехавших в папином грузовике. Мужчины перепрыгивают через борт, приземляются, поднимая клубы пыли. На миг замирают, оглушенные и измученные. Старший вытирает красным лоскутом лоб, губы, шею. Зной невыносимый — не понимаю, как они вообще выдерживают на таком солнцепеке.