Эдвард Форстер - Морис

Должно быть, уже во время второго, или третьего, посещения святыни, во мне промелькнула искра, и он вкупе со своим товарищем Джорджем Меррилом произвел на меня глубокое впечатление, затронув во мне творческие струны. Джордж Меррил, кроме того, дотронулся до моей поясницы — бережно, чуть повыше ягодиц. Полагаю, так он дотрагивался отнюдь не только до меня. Ощущение показалось мне непривычным; до сих пор помню его, как помнят место давно исчезнувшего зуба. То был скорее психологический, нежели физиологический феномен. Казалось, ощущение это проникло через поясницу прямо в мои идеи, не затронув мыслей. Если это на самом деле было так, то все произошло в точном соответствии с карпентеровским мистицизмом, сродни йоге, и это доказывает, что в именно в тот момент я зачал.

Возвратясь в Харрогейт, где находилась на лечении моя матушка, я сразу взялся за «Мориса». Прежде ни одну из своих книг я не начинал таким образом. Общий план, три главных персонажа, счастливый конец для двоих из них — всё так и просилось с пера на бумагу. И вся вещь в целом была написана без задержек. Я закончил ее в 1914 году. Друзьям — и мужчинам, и женщинам — понравилось. Но я тщательно отбирал тех, кому можно было показать рукопись. О том, чтобы «Морис» стал достоянием критики и широкой публики, разумеется, не было и речи. Сам же я слишком пристрастно относился к этой вещи, чтобы правильно о ней судить.

Счастливый конец являлся непременным условием, иначе бы я не взялся писать вообще. Я придерживался того мнения, что хотя бы в художественной прозе двое мужчин должны влюбиться друг в друга и сохранить свою любовь на веки вечные, что художественная проза вполне позволяет — и в этом смысле Морис и Алек и сегодня странствуют в зеленых лесах. Я посвятил вещь «более счастливому году» — и не напрасно. Счастье — основная тональность всей вещи, и это, кстати, возымело неожиданный результат: рукопись стала вовсе непечатной. И книга так, скорее всего, в рукописи и останется, пока законопроект Вулфендена не станет законом. Имей она несчастливый конец, болтайся парень в петле или еще как-нибудь наложи на себя руки — вот тогда все было бы в порядке, ведь в ней нет ни порнографии, ни совращения малолетних. Но любовники все-таки остались безнаказанными, — следовательно, служили преступным примером. Мистер Борениус слишком туп, чтобы их подловить, и единственным возмездием общества остается изгнание, которое они с радостью принимают.

В Морисе я старался создать персонаж, ни в чем не похожий на меня или, во всяком случае, на мои представления о самом себе. Мне хотелось, чтобы он получился красивым, здоровым, физически привлекательным, умственно не изощренным, неплохим бизнесменом и немного снобом. В эту смесь я добавил несколько капель такого ингредиента, который его озадачивает, пробуждает, мучит и, наконец, спасает. Окружение раздражает Мориса самой своей нормальностью: мать, две сестры, комфортабельный дом, солидная работа — все это постепенно становится адом. Морис должен все это разбить, иначе он будет разбит сам. Третьего не дано. Разработка такого персонажа, расстановка ловушек, куда он порой попадает, а порой удачно их избегает и в конце концов так-таки уничтожает, — оказалась желанной задачей.

Если Морис — это Предместье, то Клайв — это Кембридж. Зная если не весь университет, то хотя бы один из его уголков, я произвел Клайва без труда, тем более что начальные наметки получил из знакомства с людьми, близкими к академическим кругам. Невозмутимость, превосходство взглядов, ясность ума, интеллект, прочно усвоенные моральные стандарты, изысканность и утонченность, никоим образом не равнозначные слабости, помесь законоведа и сквайра — все это я нашел в своих знакомых, а «эллинским» темпераментом снабдил его по своей воле и сам же бросил его в горячие объятия Мориса. Оказавшись в них, Клайв берет инициативу на себя, он произносит слова, которые с неизбежностью приводят к необычным отношениям. Он верит в ограниченность платонизма и в то же время заставляет Мориса уступить, что мне вовсе не представляется невероятным. Морис на той стадии робок, неопытен и восторжен — душа, вырвавшаяся из темницы. И когда избавитель требует от него целомудрия, он подчиняется. Такие отношения длятся три года — ненадежные, идеалистические и донельзя британские. Какой итальянский юноша вынес бы подобное? И все же они длятся до тех пор, пока Клайв не кладет им конец, обратив свои помыслы к женщине и отправив Мориса назад в темницу. С этого момента Клайв деградирует — возможно, благодаря моему отношению к нему. Он мне надоел. Видимо, я начинаю чересчур к нему придираться: подчеркиваю его пресность и политическую амбициозность, отмечаю, что у него все больше редеет шевелюра. Как бы ни поступали он, его жена и его мать — мне все не по нраву. Однако Морису это идет на пользу, поскольку ускоряет его сошествие в ад, где он закаляется для финального дерзновенного восхождения. Все это, наверно, несправедливо по отношению к Клайву, который не желает Морису зла и тем не менее получает от меня напоследок удар хлыстом в заключительной главе, когда узнает, что его давний университетский друг снова сбился с пути — и не где-то, а в Пендже, его усадьбе, и не с кем-то, а с его егерем.