Эдвард Форстер - Морис

— Мой страх… И твоей бедой тоже был страх. После игры в крикет ты позволил себе меня бояться. Вот почему мы старались сбить друг друга с ног, и сейчас стараемся.

— Я не взял бы у тебя ни пенса, я не повредил бы даже твоего мизинца, — проурчал тот и забарабанил пальцами по прутьям, отделявшим его от деревьев.

— Однако ты по-прежнему упрямо стараешься причинить мне боль, хотя бы словом.

— Почему ты сказал, что любишь меня?

— А ты почему назвал меня Морисом?

— Ах, давай прекратим разговоры. Вот… — и он протянул ладонь. Морис пожал ее, и в тот момент они познали величайший триумф, какой доступен простому смертному. Физическая любовь подразумевает противодействие, будучи по существу панической, и Морис теперь понимал, насколько естественным было то, что их примитивная вольность в Пендже должна была навлечь опасность. Они знали друг о друге слишком мало — и слишком много. Отсюда страх. Отсюда жестокость. И он радовался, потому что осознал бесчестье Алека через свое собственное бесчестье — явив, не в первый раз, гений, что прячется в измученной душе человека. Не как герой, но как товарищ должен был он встретить пустые угрозы и обнаружить за ними ребячество, а за ребячеством что-то еще.

Вскоре заговорил второй. Спазмы сожаления и раскаяния сотрясали его; он был похож на человека, отрыгивающего яд. Затем, обретя здравие, он начал рассказывать другу все, уже не стесняясь. Он говорил о своей родне… Он тоже был неразрывно связан со своим классом. Никто не знал, что он в Лондоне: в Пендже думали, что он отправился к отцу, отец думал, что он в Пендже — это было трудно устроить, очень трудно. А теперь он должен ехать к отцу, повидаться с братом, с которым плывет в Аргентину. Его брат связан с торговым делом, и брата жена. Алек немного прихвастнул, как все, чье литературное образование недостаточно. Он выходец из уважаемой семьи, повторял он, он не кланялся никому в жизни, только не это, он ничем не хуже любого джентльмена. Но во время своего хвастовства рукой он все крепче сжимал ладонь Мориса. Они заслуживали такой ласки — ощущение было непривычным. Слова оборвались слишком резко, чтобы вновь начать. Алек решил рискнуть.

— Останься со мной.

Морис пошатнулся, и их мускулы сжались. К тому моменту они уже сознательно были влюблены друг в друга.

— Будь со мной в эту ночь. Я знаю место.

— Не могу, у меня назначена встреча, — вымолвил Морис, и сердце его неистово билось. Официальный ужин того сорта, что обеспечивал работу их фирме и который невозможно было пропустить. Он почти забыл об этом ужине. — Сейчас я должен тебя покинуть и переодеться. Но послушай меня, Алек, будь благоразумен. Мы встретимся в другой раз, в любой день.

— Я не смогу больше приехать в Лондон… Отец или мистер Айрс будут ворчать.

— Ну и плевать, что будут.

— Ну и плевать на твой ужин.

Они опять замолчали. Потом Морис промолвил любящим, но упавшим голосом:

— Ладно. Плевать на ужин, — и они пошли вместе под дождем.

— Алек, проснись. Рука дрогнула.

— Время обговорить наши планы.

Он уютно придвинулся ближе, менее сонный, чем делал вид, теплый, мускулистый, счастливый. Мориса тоже переполняло счастье. Он шевельнулся, почувствовал ответное пожатие и забыл, что хотел сказать. Свет струился над ними из внешнего мира, где по-прежнему шел дождь. Незнакомая гостиница, случайное пристанище, защитившее их от врагов еще на какое-то время.

— Пора вставать, мальчуган. Уже утро.

— Тогда вставай.

— Как я могу, если ты меня держишь?

— А ты разве не попрыгун? Я научу тебя прыгать.

Больше в нем не осталось почтительности. Британский Музей это исцелил. Сегодня выходной, он в Лондоне с Морисом, все невзгоды позади, и ему хотелось дремать, убивать время, шалить и заниматься любовью.

Морису хотелось того же самого, что было бы гораздо приятнее, но его отвлекало близкое будущее. Набирающий силу свет делал уют нереальным. Что-то должно быть сказано и условлено. Ради ночи, которая кончалась, ради сна и пробуждения, грубоватости и нежности, смешанных в одно, ради ласкового нрава, ради безопасности тьмы. Повторится ли когда-нибудь эта ночь?

— Что с тобой, Морис? — ибо он вздохнул. — Тебе удобно? Положи голову на меня, как ты любишь… вот так… и Не Волнуйся Ни О Чем. Ты Со Мной. Не Волнуйся.

Да, ему повезло, в том нет сомнения. Скаддер оказался добрым и честным, с кем радостно быть, сокровищем, симпатягой, единственным из тысяч, давно желанным. Но достаточно ли он смел?