Мария Метлицкая: Самые родные, самые близкие [сборник]

– Ну я не знаю. Должен же быть выход. А здесь? Здесь у тебя есть профессия?

– Здесь, – зло передразнила она его, – здесь у меня мать, родной язык, подруги. Квартира, наконец. Город, где я родилась. А профессия, – она замолчала. – Так помогут, устроят. Здесь все и всегда было по знакомству, верно? Ну, например, пойду к Лильке администратором – у нее свой мебельный салон, она предлагает. Или пойду учителем в частную школу, например. Думаешь, не возьмут?

– Ну, насчет салона не знаю. А в школе, Даша, платят копейки. Да и выдержка там нужна – ого-го! Учительство не для тебя.

Она снова налила себе коньяку и выпила залпом.

– Ну да, Лагутин. Ты всегда знал, как утешить. Не делом помочь, а прочесть нотацию. Здесь ты большой спец, я помню.

Он от отчаяния повысил голос:

– При чем тут я, Даша? Я тут вообще ни при чем! Тебе надо поспать: перелет, нервы, выпивка. Тебе же завтра в больницу. Нужно выспаться, Даша. Силы нужны. Иди отдыхай! А я поеду.

– Хреновый ты утешитель, Лагутин! Очень хреновый. – Она пьяно и хрипло засмеялась. – Ладно, прости. Прости, что дернула тебя, сорвала. Приехать заставила – прости, ради бога! Просто мне так хреново, Лешка! Хоть в петлю… – Она уронила голову на стол и снова расплакалась.

Он видел, как вздрагивают ее худенькие плечи, как дрожат тонкие, беззащитные руки.

Он погладил ее по голове.

– Дашенька! Пойдем спать. Идем, я тебя уложу. Ну, будь умницей, Дашка! Пойдем!

Она покорно кивнула, поднялась, утерла мокрое лицо ладонью, и, обнявшись, как старые и добрые друзья-собутыльники, они, покачиваясь, пошли в комнату.

Лагутин уложил Дашу на кровать и выключил свет. Он помнил эту квартиру – две небольшие комнатки, из маленькой – балкон. Квартирку эту купили ее родители, переехав к дочке в Москву и продав свой большой дом в Урюпинске. Он вспомнил, как после Дашиного отъезда в Испанию горько плакала теща, жалея проданное жилье в маленьком городке.

Лагутин укрыл Дашу одеялом – она всегда была мерзлячкой. И когда в те страшные для него дни она собралась в Испанию, он вспомнил еще один ее аргумент: «Лагутин! Там же тепло!» Даша всхлипнула, открыла глаза и схватила его за руку:

– Только не уезжай, Лагутин! Слышишь, не уезжай! Побудь до утра, а? Мне правда страшно.

Он вынул свою руку из ее горячей и мокрой руки и вышел из комнаты, плотно притворив за собой дверь.

Прибрался на кухне, вымыл рюмки, почистил пепельницу, полную окурков, проветрил и вернулся в комнату. Не раздеваясь, лег на узкий и неудобный, потертый диван, подложив под голову твердую, словно каменную, диванную подушку, укрылся старым пледом, небрежно брошенным на кресло. От пледа пахло собакой – теща всегда держала собак, рыжих, коротконогих и визгливых такс.

Он лег и тут же, почти сразу, уснул.

Проснулся он от Дашиного жаркого шепота:

– Лагутин, подвинься!

Он вздрогнул, покрылся испариной и хотел вскочить на ноги.

Но она уже улеглась рядом, перегородив ему пути к отступлению – узкая, худая, много места не надо. Она вытянулась и прижалась к нему. Он почувствовал жар ее тела – она была не просто горячей, казалось, что она сейчас обожжет его или даже спалит. Заболела, что ли, температура?

– Даша! Не надо! – не узнавая своего голоса, просипел он.

Она тихо и хрипло засмеялась ему в самое ухо:

– Ну почему не надо? Надо, Леша! Ты же хочешь этого, правда?

И медленно и обстоятельно, словно наслаждаясь процессом и получая удовольствие от его страданий, стала расстегивать пуговицы его рубахи. Он застонал, вжался в диванную жесткую спинку. От нее пахло коньяком, горькими духами и большой бедой для Лагутина. Он это знал. Как знал и другое – Дашу невозможно было остановить, если ей чего-нибудь страстно хотелось. Она всегда доказывала себе, что лучшая, самая-самая, что ей все подвластно. А сейчас уж тем более. Он все понимал: брошенная, оставленная, покинутая и преданная мужем Даша – это нонсенс. Она не может в это поверить и не может с этим смириться. Ей надо срочно опровергнуть это, срочно доказать, хотя бы себе, что у нее все прекрасно – ее по-прежнему все хотят и все восторгаются ею. Самое большое горе для нее – утрата своего лица, потеря реноме, крах ее женской истории.

Когда все закончилось, он лежал недвижимо, словно окоченев – раздавленный, уничтоженный, разбитый, опустошенный. Она лежала рядом и гладила его по груди. Потом приподнялась на локте, внимательно посмотрела на него и спросила:

– Слушай, Лагутин! Я вот что придумала. Отдай мне квартиру – она же пустая, да? Я подумала: с матерью жить я не смогу – ты ее знаешь. Мы и тогда, сто лет назад, с ней бывало… до драки. А сейчас… Нет, не смогу. Мы просто друг друга сожрем. Или ты надумал квартиру сдавать? Скажи, не стесняйся! Я все пойму.