Генри Саттон - Детские шалости

— Не надо вырывать, мам, — говорит он, протягивая ей записку. Слова которой теперь навечно отпечатались у него в голове, ему так кажется — «я никогда больше не хочу вас видеть, я вас всех ненавижу». Он повторяет их про себя, глядя, как их читает его мама, глядя, как движутся ее губы, но думает совсем не о том, как выглядит записка. Он медленно понимает, что его мама пытается размазать по губам то, что осталось от помады, отставив наконец чашку с кофе с малиновым отпечатком своего рта.

— Я думала, что она не умеет ни читать, ни писать, — говорит Энн. — Она сделала только одну орфографическую ошибку. Написала — видить, хотя должно было бы — видеть, конечно. Значит, она чему-то научилась в этой специальной школе. Впрочем, ее мать совсем не глупа.

— Мам, дай нам передышку, — говорит он. — Это не экзамен по английскому.

— Но у вас есть будущее, Марк, — говорит она. — По крайней мере надежда.

Он не собирался поджигать спальню мамы и Лоуренса, не то что с шинами — какое-то время он действительно собирался их порезать, позаимствовав идею у Ли — тот постоянно прокалывал чьи-то шины, потому что, как сказал он, ему нравился звук, который они издавали, выпуская воздух. Этот громкий шлепок, а за ним — шипение. И если он действовал шустро, делал не слишком большой прокол, а шины были не с очень низким профилем, то машина оседала медленно — ему тоже нравилось на это смотреть. Они все наблюдали за этим, засев в различных потайных уголках. Что им особенно нравилось, так это то, как машина вначале могла наклониться на один бок, затем на другой, а затем, в тот момент когда обода ударялись об асфальт, могла даже приподняться с низким, приглушенным звуком. Любимым инструментом Ли была специально отточенная отвертка, которую он использовал для того, чтобы втыкать в резину, обычно у него все получалось с первого раза. Протыкая шины на маминой машине, на ее побитой Austin Maxi, Марк вынул второе, более тонкое лезвие своего перочинного ножа Swiss Army — который мама подарила на его четырнадцатый день рождения — острое и достаточно твердое. Он проткнул износившуюся резину так легко, как будто прокалывал велосипедную шину. Почти так же легко, как если он был дома и резал вытянутый, подбитый мехом, коричневый материал дивана — этим он, бывало, занимался часами.

Кроме того, что он ненавидел эту Maxi — коричневую, с бежевыми, из искусственной кожи сиденьями, которые всегда воняли пластмассой и прилипали к его коже, когда было жарко — в то время он был на ножах со своей мамой. Она пыталась запретить ему выходить из дому по вечерам, хотя сама всегда куда-то ходила — со своей сестрой, с друзьями из совета директоров агентства по недвижимости, где она в то время работала на неполную ставку, и с Лоуренсом, как он обнаружил одним вечером, когда увидел, что она уходит, когда фактически поймал свою мать за тем, что она целовалась и обнималась с этим маленьким седовласым человеком прямо на тротуаре у их дома. В центре города. На глазах у всего честного народа.

Вскоре после этого они стали обмениваться странными телефонными звонками. Марк брал трубку, и на другом конце провода было слышно мертвое молчание. Но когда к телефону подходила его мама, такого никогда не было, никогда не казалось, что линия мертва, хотя если он находился поблизости, она обычно шептала в трубку, прикрыв рот рукой, или вообще уносила трубку в другую комнату, захлопнув за собой дверь, протиснув шнур прямо под дверную раму. После того как он стал очевидцем еще одной сессии поцелуев и лапанья на улице — и от этого он честно проблевался — Марк осознал, что происходит, и если мамы не было дома, он орал: «Отъебись!» — в то же мгновение, как брал трубку. — «Отъебись, дедуля!» — говорил он.

В школе у него дела шли все хуже и хуже, он был под угрозой отчисления, и в конце концов мама попыталась запретить ему играть с приятелями после школы и по вечерам после чая. Она сказала, что после школы он должен идти прямо домой, чтобы делать домашнее задание. И именно тогда он решил отомстить, именно тогда он почувствовал, что просто думать о том, что бы сделать плохого, недостаточно. Плюс ко всему он знал, что, возможно, она не станет подозревать его в причастности к бесчисленным вандализмам над машинами на их улице — конечно, никто из его знакомых не трогал эти машины. Не Ли, и не Стив, и не Поль, и не он сам. Они не были вандалами. Они были хорошими мальчиками. Они были маменькиными сынками. Разве не так?