Дмитрий Каралис - Дела семейные

— Сколько бы вы за нее хотели? — очкарик потеребил меня за плечо. — Деньги сразу…

Я вдруг понял, что если сейчас, сразу, не расстанусь с этой женщиной, то не расстанусь с ней никогда. Мы будем смотреть друг на друга, и больше ни на кого я смотреть не смогу… Как же ее зовут? Да-да, раньше я знал ее имя, но забыл, забыл! надо напрячься и вспомнить!.. Я отодвинул перекупщиков, взял в руки раму вместе с рисунком и слегка наклонил к себе. Какие краски! Это здесь, в бледном свете коридоре! А если вынести на улицу… На мгновение мне даже показалось, что женщина зовет меня к себе, и я могу войти в картину и лечь на траве лицом к лицу, она будет щекотать мне лицо травинкой, я вырву травинку и коснусь губами ее пальцев…

— Так сколько? — повторил голос за моей спиной.

… Когда я уже ехал по Приморскому шоссе в Зеленогорск и вспоминал подробности разговора, мне показалось, — нет! я был твердо уверен! — что когда мне задали этот вопрос: «Сколько?», я загадал: если назову цену, и они согласятся, то отдам немедленно; если начнут торговаться или поднимут на смех, — не продам никогда и ни за какие деньги.

Я назвал цифру в восемьсот долларов, — во столько Настя накануне оценила все наши финансовые потребности.

— Нет проблем! — Картина превратилась в трубочку, нырнула в невесть откуда взявшийся чертежный тубус, а в мою руку ткнулась упругая стопочка денег: — Пересчитывайте!

— Все правильно! — я посмотрел на доллары и сунул их в карман джинсов.

Картина исчезла, будто ее и не было. Она растворилась, как клиповая картинка в телевизоре, и из-за стекла на меня вновь смотрели наши славные китайцы… На мгновение мне даже показалось, что фокус с картиной — их рук дело.

Опуская некоторые мистические видения, я рассказал эту историю Насте. Она только махнула рукой и заплакала, словно и не была рада деньгам. Потом вытерла слезы и попросила:

— Сходи, отдай маме деньги, пусть готовится к юбилею…

И взялась торопливо протирать стекло и раму картины бархоткой, — за время всех этих передряг они изрядно заляпалось…

20 апреля 2003 г.

В то лето парень в черной тугой майке с зелеными драконами на мускулистых плечах развозил по нашим улочкам бухающую музыку.

Черная лакированная иномарка плавно переваливалась по колдобинам, плыла вдоль дач и в домах начинали подрагивать стекла. Сидевшему на кожаном сиденье было лет двадцать пять, и можно было только гадать об источниках его достатка… Пацаны на велосипедах юркой свитой примыкали сзади, не решаясь приблизиться к сверкающим бокам музыкальной шкатулки.

— Бум-бум-бум! Что это за музыка! — ворчал вслед машине дядя Жора, раскладывая на веранде экономические пасьянсы. — Где, вообще, современное песенное искусство! Из всех песен только и знают припевочку про чай «Липтон»: «В знак хоро-оо-шего вку-уса!» Тьфу, на них! Такие песни можно сочинять километрами, по три рубля за запятую! Вот мы с твоим батькой в молодости — как сядем, бывало, в Клубе моряков — он за гитару, я — за ударные. И все девки наши!.. А сейчас что?

— Вы имеете в виду девок или музыкальную сторону дела? — вполголоса уточнял я.

— И то и другое! — отрывисто отвечал дядя Жора, щелкая калькулятором. — И то, и другое!..

Иногда мне не верилось, что дяде Жоре, как и отцу, в прошлом году стукнуло шестьдесят пять. Неожиданно один из близнецов словно помолодел лет на пять.

Отрывистой манерой говорить и хитро горящими глазами дядя Жора стал напоминать сатирика Жванецкого. Стоило ему выйти на нашу улицу и начать обсуждать с соседями план установки трех секретных прожекторов для внезапного освещения любителей шариться по чужим огородам, как всем становилось весело от его голоса. Возьмись дядя Жора читать трагические сцены рассказа «Му-му» писателя Тургенева, и слушатели валялись бы от смеха впокатуху, махали руками и просили бы пощадить. Даже его отчет жене о похоронах сослуживца: «Ну, похоронили, понимаешь. Все хорошо, без драк и скандалов. Лежал, как живой…» вызывал улыбку, словно дядька побывал не на похоронах, а на семейном празднике.

— Если бы нам не запретили заниматься джазом, я бы стал вторым Бени Гутманом! — пытался реконструировать прошлое дядя Жора. — Ты не представляешь себя, как я играл на саксофоне! Потом какой-то дурак-поэт сочинил строчку: «Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст!», и нам с твоим батей пришлось забросить это благородное занятие! Да! Вот, Бог даст, подкоплю деньжат и куплю саксофон. Тогда вы узнаете, что такое настоящая музыка и чикагский блюз!