Дмитрий Каралис - Дела семейные

По телефону мне объяснили, что при салоне дежурит консультант, который в случае особой художественной ценности картины порекомендует ее для закупочной комиссии Эрмитажа или Русского музея. Это мне подходило — разговаривать с перекупщиками антиквариата, крутившимися вокруг любой ленинградской скупки или художественного салона, совсем не хотелось.

Они стали доставать меня еще на улице, как только я извлек свой сверток из багажника автомобиля.

Я пошел торопливо к входу. Одеяло слегка съехало и обнажило выпуклую коричневую рамку.

— Это Западная Европа? — успел спросил меня настырный очкарик с бородкой, и я открыл дверь.

В просторной комнате за тремя письменными столами три женщины пили чай.

— Подождите, пожалуйста, в коридоре, — попросила сидевшая ближе всех в двери и икнула. — Господи, что это такое… Кто-то вспоминает.

С картиной под мышкой я развернулся и вышел в полутемный коридорчик с клубными стульями.

— Это Западная Европа? — тихо повторил очкарик с шелухой тыквенных семечек в бороде.

— Китай! — сказал я.

— Но рамка-то европейская, — настаивал очкарик, — скорее всего, диллетант и новичок. — Да вы развяжите, не бойтесь — здесь все свои. — Еще два мужичка холеного вида с сопением втиснулись в коридор и выставили на меня глаза и животы. — Мы же хорошие деньги можем дать!

Я вспомнил наказ директора музея: показать, как минимум, троим. Ну, ладно, пусть посмотрят…

Я снял одеяло и поставил картину на подлокотники кресел. Сам сел рядом, придерживая раму и с любопытством наблюдая за перекупщиками.

Несколько секунд они молча смотрели на моих китайцев, затем очкарик, словно он имел дело не с картиной, а с пиджаком, попросил:

— А сзади можно посмотреть?

— Сзади? А что вы сзади увидите?

— Мне только взглянуть! — Он наложил пальцы на верх рамы, и я пожал плечами:

— Смотрите. Только осторожно!

— Да-да-да, — сказал пузан, не спуская глаз с картины, а второй добавил: — Вот именно!

Они развернули картину изображением к стене, и так, словно живопись принято осматривать с обратной стороны, уставились на задник. Очкарик нетерпеливо потеребил гвоздик, торчавший из рамы и прижимавший толстый лист картона.

— А вы никогда ее не вскрывали? — взглянул он на меня.

— Зачем? — пожал я плечами.

— Интереса ради. Мне кажется, под подложкой, — он быстро наклонил картину к себе и взглянул на нее с лицевой стороны, — хранится либо полотно, либо гравюра. Посмотрим?

— Да-да, — в один голос сказали толстяки. — Нам тоже кажется.

— Обратите внимание, — продолжал уговаривать тот, что с шелухой в бородке, — рамка западноевропейская, а картина китайская или японская. Меж стеклом и задником, — он понажимал пальцем на упругий картон, — многослойный бутерброд! Может, откроем культурненько, глянем? — В его руке щелкнули плоскогубцы. — Мало ли, что оставили вам предки? Может, приличную работу начала века…

— А китайская картина разве не приличная работа? — меня так и подмывало брякнуть про аналогичный экземпляр в музее и шестьдесят тысяч долларов. Какие-то не настоящие перекупщики, — на китайский шедевр даже внимания не обращают. — Или вы…

— Восток другой человек собирает, — досадливо сказал очкарик, — его сегодня нет… Ну, так что — откроем?

— А кто закрывать будет?

— Я помогу! — нетерпеливо кивнул очкарик.

— Это я вам помогу, — заупрямился я. — А вы соберете все, как было…

— Ладно, ладно, договорились…, - очкарик беспрерывно кивал головой; толстяки стояли порознь — один на входе в магазинный зал, как на шухере, второй — рядом с очкариком, готовый, принять, подать, подержать…

Я подставил ладошку, и набрал горсточку прохладных гвоздей. Очкарик убрал плоскогубцы, положил картину лицом вниз на подлокотники кресел, ловко подцепил ногтями картон задника и извлек его из рамы.

Пахнуло пылью и слежавшейся бумагой.

Толстячок, стоявший на подхвате, чихнул.

— Блин! Мне же сказала Люси — не лезь к старью, а я, блин!.. — Он вновь чихнул.

Очкарик с лицом фокусника вытаскивал с задней стороны рамы следующий лист картона, — он гнулся и был потоньше первого.

— Оппаньки! Что я говорил! — еще прежде, чем он произнес эти слова и перевернул картон, я понял, что с лицевой стороны есть рисунок. — Ба-а! Кажется, пастель! Давно ее не было… — Очкарик осторожно возложил лист на раму, и толстяки, напирая друг на друга, сунули носы к обнаружившейся картине.

Женщина под фиолетовым зонтиком лежала на животе в поле цветов и с улыбкой смотрела на меня. Она смотрела именно на меня, знала меня и смотрела. «Привет! — говорили ее глаза. — Вот мы и встретились? Ты меня забыл? Ха-ха-ха… А я тебя нет! Ну, вспоминай же, вспоминай, как меня зовут!» На ней возлежало легкое розовой платье, и босые, согнутые в коленях ноги, которыми эта женщина болтала в воздухе, не попадали под тень зонтика и приятно согревались солнышком. Шелковое платье было длинным, почти до пят, но оно упало с незагорелых, мелькающих в воздухе икр к коленям и легло бледными розовыми горками среди цветов. Женщина утопала в цветах, их было много на картине, — целая лужайка, и лишь те, что были на первом плане, можно было разглядеть отчетливо — вот наша ромашка, васильки, львиный зев, белые колокольчики… Остальные скорее угадывались, покрытые легкой дымкой, словно смотришь на них через сбитый фокус…