Кэндзи Маруяма - Плач по луне

Скрипит старый дом, шуршит снег, от безделья и постылой свободы на душе тоска. Жду весны, как мои яблони. Да, снегу навалило столько, что, боюсь, до дальнего сада руки у меня не дойдут. Туда теперь и на лыжах не проберешься. Еще один такой буран, и пиши пропало: ветки поломаются, а то и сами стволы не выдержат. Эх, надо было с осени больше подпорок установить.

У меня в доме всегда ночь.

Я лежу, как обычно, на правом боку, чтоб сердце было сверху, лицом к ширме. Глаза полузакрыты. Мой слепой монах прошагал множество стран — благо ноги держат, а бива кормит. Все нигде не осядет, бродяга. То ли не хочет, то ли просто никак не найдет места по душе.

Я по-прежнему живу в своей деревне.

Меня словно гвоздями прибили к этому затерянному в горах клочку земли, который с каждым годом все дальше и дальше от остального мира. Меня здесь держат яблони. Не могу я их бросить, да и боюсь, что они обо мне забудут. А так — что ж, можно бы и уехать, в этом доме я больше никому не нужен. Три, нет, уже четыре года назад отец и мама умерли — почти одновременно, словно заранее сговорились.

Думаю, они умерли счастливыми.

Досыта наелись на старости лет и риса, и яблок. Перед смертью отец прошептал мне: «Ох, спина болит». Не верю я ему. В могилу его не спина, а голова свела. В начале зимы, когда ударили морозы, лопнул у него там какой-то сосуд, и старик умер. А в следующую стужу за отцом последовала мама. Как же им завидовало на похоронах деревенское старичье: мол, жизнь прожили по-людски и померли — дай бог всякому. Такая замечательная смерть даже отчасти компенсировала неудачу с сыном, который остался бобылем.

Я и в самом деле не такой, как все, сам знаю.

Деревенские про меня разное болтают. Ну и пусть. Тут у нас нормальных, пожалуй, и не осталось. За последние десять лет все изменилось к худшему. Не поймешь, кто тут теперь живет — не крестьяне, не рабочие, а так, какие-то обсевки. Вялые, озлобленные, взгляд тусклый. Не хочется таких ни жалеть, ни оправдывать. В этой деревне даже маленькие дети словно неживые.

Во многих домах яблоки больше не выращивают.

У меня в саду за десять лет умерло десять деревьев. Два от удара молнии, пять под тяжестью снега, три просто от старости. Зато я посадил двадцать новых, в этом году собрал с них первый урожай и неплохо продал. Но все равно бедней меня в деревне никто не живет. Почти все, что зарабатываю, трачу на яблони. Расходов полно: удобрения, инсектициды, всякие инструменты.

Снег сегодня выпал необычайно тяжелый.

Когда утром пригреет солнце, он размякнет и навалится на яблони неподъемным грузом: самые толстые ветви пригнет до земли, остальные поломает. Может, и стволы не выдержат. Старые яблони хрупкие, как старые люди. За эту зиму у нас в деревне наверняка несколько стариков умрет. А сегодня не стало еще одного человека, моего возраста. Но никто, кроме меня, пока об этом не знает.

Я слышал, что и бывший староста при смерти.

Все говорят, будто он доживает последние часы, но я надеюсь, что он еще потрепыхается. Пусть помучается как следует. Его пронзительный визг не смолкает даже ночью. Что слышится в этом диком крике? Боль и безумие.

А если прислушаться, то можно разобрать и голос девушки.

Это голос юной Яэко. Минувшей осенью я сидел на пороге ее полуразвалившегося дома и ел красные яблоки из ее сада. Стоило один раз откусить — и сразу перенесся на двадцать лет назад. Яэко ожила, наполнила все мое тело. Пока ел яблоки — все время видел и чувствовал ее. Очнулся от птичьего крика и долго потом разглядывал яблони в ее саду.

Они все до единой живы.

Я за ними не ухаживал, но им нипочем болезни, насекомые, грозы, снегопады. И каждую осень они по-прежнему родят яблоки, несравнимые по вкусу со всеми остальными. Три-четыре съедаю я, большая часть достается птицам и оленям, а остальные сгнивают в земле, питая ее своим соком. Да и мать Яэко под своим синим камнем давно уж стала удобрением для сада.

Как стонут мои бедные яблони!

Кровь в жилах леденеет, сердце пронзает болью. Мокрый, тяжелый снег душит мои деревья. Самые старые, те, что растут по берегу речки, вряд ли дотянут до утра. Надо что-то делать сейчас, пока не поздно. Случись такое еще вчера, я непременно вылез бы из постели, взял в сарае большую алюминиевую лопату и — ночь-полночь — отправился бы спасать свой сад.

Но сегодня я лежу не двигаясь.

Я так устал, не могу пошевелиться. Нет сил даже перевернуться на другой бок. Бог с ним, со снегом. Видеть его больше не хочу. Сегодня я находился на лыжах, а потом еще пришлось рыть в снегу яму — глубже чем в человеческий рост. По-хорошему надо было и землю подолбить, но она смерзлась, стала крепче бетона. Разве киркой возьмешь?