Виктор Попов - Чел. Роман

Фрисоло на Le Blonde для Чарли – туман-кошмар c грозовыми проблесками. Память сбита тяжелыми успокоительными, вкалываемыми в течение трех суток, причина – истерика, охватившая ее на топе. Поначалу Чарли просто рыдает и не узнает людей. Ее практически усыпляют, чтобы увести со скалы. На вторые сутки уже в барселонской гостинице, едва придя в себя, она кричит и бьется, требуя немедленного доступа в Сеть. Дозу успокоительного увеличивают до максимально возможной для подростка. В некоем анабиозе Чарли возвращают домой. Но приступы, с короткими в несколько часов перерывами, продолжаются остаток ноября и весь декабрь. Окончательно Чарли приходит в себя только в предпоследнюю пятницу года. Она находит себя в яме. На диване. Укутанной одеялами. Мама в желтой парке отца сидит в кресле напротив. Неспешно листает каталог финской косметики. Окошки ямы наглухо заметены снегом. Верхний свет выключен. Горит единственная лампа на журнальном столике…

Чел после прослушивания уходит в себя. Импровизированная вечеринка, с участием сестер и их вдохновенно задумчивых мужских половинок, не приводит Чела в чувства. Настроение его нельзя не заметить, но родители списывают это на стресс после выступления и позволяют сыну пойти отдохнуть. Сообщение из центрального поста о том, что Чел был замечен на выезде из поселка, застает их врасплох. Но родители быстро берут себя в руки и бросаются в погоню. Чел пойман еще на пути к трассе. Он не добегает до нее пару километров. Чел сопротивляется, и отцу с охранником стоит немалых трудов посадить его в машину.

Борьба продолжается и дома. Под руку Челу подворачивается кухонный нож, и только десантская сноровка начальника охраны избавляет его от первой (скорее своей, чем чужой) крови. Чела связывают полотенцами и относят в комнату. Охрану дома по просьбе отца усиливают. Все колюще-режущие предметы удаляются из открытого доступа. Чела несколько дней поят успокоительным и кормят светскими разговорами, среди которых в том числе и звонок самого «слушателя». На семейном совете принято решение о переезде Чела «туда» вместе с отцом уже в ближайшее время – до конца декабря. Чел выслушивает приговор молча, а затем битый час включает и выключает лампу террариума, сводя с ума немых, порхающих на свет красавиц.

XVII

Линер сразу улавливает источник смеха. Это те утренние, неизвестные ей серо-голубые птицы. Всеобщий хохот на минуту накрывает больницу и окрестности и прекращается так же неожиданно, как и начался. Придя в себя, мэр, будто из тисков, вырывается из дверного проема и быстро идет на свое место. Лесков едва успевает встать. Мэр падает в кресло, откидывается назад, с минуту отрешенно, в полной тишине размышляет. Замечает в дверях Белую и приглашает:

– Вы пройдите. Что стоите? Все, кто там был, пройдите… Дверь только прикройте… – напоминает мэр отцу Линер, который оказывается за спиной Павлика. Его, судя по всему, мэр принимает за медработника. Белая возвращается на свое место. Семеныч, Павлик и Линер-старший садятся на диван у стены. Шеф Линер, завидев ее отца, никак внешне не реагирует. Поэтому Линер, дернувшись было с места, успокаивается, хотя и бросает на отца изумленно-вопросительный взгляд, который тот оставляет без какого-либо внимания.

Мэр между тем впадает в задумчивость, в продолжение которой Линер успевает написать на листке с планом: «Что там?» – и подсунуть его вместе с карандашом Белой, которая мельком читает вопрос и, почти не глядя, пишет ответ: «Двое».

Линер читает, пытается встретиться взглядом с Белой, но та кажется больше остальных ждет первых слов мэра. Семеныч и Павлик, как сговорившись, оба смотрят в пол. Ритмично-нервную правую ногу Семеныча дополняет невиданное: скачущие по коленям в каком-то пианистическом угаре пальцы Павлика. Глядя на них, Линер пишет второй вопрос: «Опознание?» Белая по-прежнему будто прячется от взгляда следователя и только в тексте Линер читает новое: «Она».

Это сообщение, с одной стороны, радует: Семеныч с Павликом оправдаются – одной проблемой меньше. С другой – обстоятельства, в которых были утеряны и затем обнаружены останки, таковы, что сами требуют разъяснений.

Реакция Павлика показательна. Если Семеныч на памяти Линер уже пару раз срывался со своего медитативного патологоанатомического равновесия, то Павлик казался прямо-таки непоколебимой скалой, на которую даже самые жуткие картины распада человеческой плоти никак не действовали. Он чаек с конфетками мог на том же столе попивать. А тут, смотри-ка, пальцы ходуном, как у девчонки-практикантки.