Горан Петрович - Осада церкви Святого Спаса

– Господи, Иисусе Христе, Сын Божий, помилуй меня!

– Господи, Иисусе Христе, Сын Божий, помилуй меня!

– Господи, Иисусе Христе, Сын Божий, помилуй меня!

И тут послышался грохот и скрип, под ногами у них все заколебалось, пещера начала приподниматься с той стороны, куда удалился старец. Нарушилось равновесие, и все облако накренилось. Озера начали переливаться одно в другое, спокойная вода превратилась в водопады, устремилась в одном направлении, бурный поток сбил с ног копальщиков, понес их, как соломинки, через все залы и коридоры. Волны с закручивающимися гребешками вздымались одна за другой, подмывали стенки и основание вместе с застрявшим в них шорохом птичьих крыльев. Наконец-то водный поток нашел выход, и крупный дождь забарабанил по покрытой свинцовыми пластинами крыше большого храма, по каменной крыше маленькой Церкви, по дранке остальных зданий, по комьям земли, по сотням ладоней братьев Жичи, протянутым через окна вознесшегося монастыря…

Дождь наполнял бадейки и ведра до самого конца дня. Иногда с неба падали дикое яблоко, ракушка и даже маленькая рыбешка. Куманы и их кобылицы, раздувшиеся от одуванчиков, сначала намокли под дождем, а потом, отяжелев от воды, плюхнулись с высоты вниз, прямо в грязь на земле, под Спасовым домом. Когда дождь кончился, воздух стал чистым, как будто умытым, без единой пылинки. Копальщиков колодца, изрядно замерзших, монахи нашли среди веток дуба. Дождевая вода вокруг монастыря сливалась в многочисленные ручейки, а высоко в небе потихоньку исчезало облако, в котором нашел себе прибежище неизвестный старец.

Прежде всего воссияла суббота, посвященная святому Георгию.

Потом ожили поросшие травой комья земли.

В верхнем дворе воспряли увядшие травинки, а лужайка на краю парящих в воздухе монастырских угодий превратилась в пастбище с буйной травой, достаточное, чтобы прокормить весь имеющийся скот.

Согнувшиеся дубы выпрямились, теперь одного взгляда было мало, чтобы охватить их от земли до вершины.

От сосен запахло смолой.

Холодком потянуло от ельника.

Возле трапезной, из щелей между камнями, зазеленели листья подорожника.

С южной стороны келий расцвела белая мальва.

В маленьких окошках появились очанка, первоцвет и седмичник.

Поближе к хлевам высунулись из земли густые кустики мать-и-мачехи.

Показался шалфей.

Зацвели калина, мушмула и крушина.

Повсюду бушевала луговая герань.

И базилик.

В разгар утра двадцать первого дня поднебесные птицы, целая стая, принесли в клювах какие-то семена и разбросали их вокруг подножья большой церкви.

И не успели еще птицы улететь, как храм опоясали молодые стебли мелких диких ирисов.

Не обращая внимания на опасность, люди наслаждались ручьями дождевой воды.

Матери вынесли детей умыться.

Остальные женщины побежали стирать.

Много было и тех, кто, встав на колени, просто окунал голову в воду.

В одном месте, где к ручью еще никто не подходил, начерпали и отнесли в ксенодохию воды для больных.

Монахи, обязанностью которых было заботиться обо всем, что находится в подвалах, выкатили из них бочки, прикатили их на берег ручья, а потом, наполнив, укатили по комьям земли на кухню.

Стратор, монах, отвечавший за монастырских мулов и остальную живность, вывел скотину на водопой.

В следы от копыт, тут же наполнившиеся водой, слетелись купаться воробьи.

Возле горней воды, рядом со стволом выросшей на небе ракиты, дремал старый отец Спиридон.

Но все возрастало не только вокруг храма, но и в самой церкви Святого Спаса.

В записанной на стене портика Ананием описи монастырского имущества снова стали видны недостающие буквы, озарившие собой тьму белых пустот.

Вдоль пересохшего русла живописанной реки Иордан снова ожили источники, заплескались беспокойные волны, стиснутые каменистыми берегами.

Стоя рядом, можно было ощутить свежесть реки.

Трещины на стенах срослись.

На фреске, изображавшей Рождество Богородицы, кувшин в руке святой Анны снова наполнился до самых краев.

Вода снова заплескалась в кубках, ковшах, кувшинах, мисках и другой нарисованной на стенах посуде.

На могиле почившего блаженного архиепископа Евстатия Первого сквозь белую мраморную плиту пророс нарцисс.

Оживление воцарилось и среди верных.

Возродилась угасшая было надежда.

Глаза заискрились.