Алексей Курилко - Земля вращается со скрипом

А эта псевдофилософская книга Веммера «Все о жизни!». Под лозунгом: «Да че тут собственно и рассуждать, господа!» Что такое любовь? Пожалуйста! Смысл жизни? Будьте любезны! Бог? Та ради бога! Что там еще вас мучает? Семья? Государство? Творчество? Ревность? Зависть? Ненависть? Получите! Легко, доступно, популярно! До меня, мол, что-то об этом писали, но так мудрили, так усложняли… Сейчас я вам Шопенгауэра в двух словах буквально… Ща объясню, о чем там Кант всю жизнь писал… Ницше — тут вообще все ясно…

После Веммера выступали все наши. И какой-то подпивший бард, похожий на бездомного опустившегося профессора. Полковник прочел смешной рассказ из армейской жизни. Чичиков пробубнил одну из своих новелл. Прометей, к восторгу публики, выдал свою короткую «Слон и писька», а Широкова читала отрывок из нового романа, а чтобы зрители не теряли интереса, она с каждой прочитанной страницей снимала с себя какую-то одну вещь. Естественно, что с каждой страницей, особенно у мужской части зрителей, интерес возрастал.

Кто-то из мужчин выкрикнул из зала:

— Читай весь роман до конца!

На четвертой странице Светлана сняла блузку. Теперь она стояла в юбке и бюстгальтере. Неизвестно, чем бы дело закончилось, если бы на сцену не выскочил разгневанный Амиран и не увел полуголую вдову за кулисы.

Последней на сцену вышла Ирина Сабко. Подошла к микрофону, представилась:

— Ирина Сабко. Публика зааплодировала.

— Из цикла: «Арифметическая поэзия». Далее она продекламировала:

Я наклонился к Соне:

— Что за хрень?

— За цифрами, — прошептала Соня, — скрыты слова. Три это «ты», два это «я», восемь — «знаю». Понял?

Я, ошарашенный, кивнул. Ирина продолжала читать.

— Одного не пойму, зачем это нужно?

— Тебе не нравится? — спросила Соня.

— Еще не восемь, — ответил я. — Что?

— Я говорю: еще не знаю. Скорее нет, чем да. Когда мы возвращались домой, я сказал Соне:

— Знаешь, Одри. Я тоже поэт.

— Не свисти.

— Божусь! Могу прочесть свое. Из цикла «Геометрическая поэзия».

И я прочел:

Инесса Михайловна попросила меня дать ей почитать мои рассказы. Я принес. Когда она прочла, мы встретились. Она сдержанно похвалила. А затем произошел следующий разговор:

— В осноном, — сказала она, — ты пишешь о себе. Это нескромно.

— Один американский классик утверждал: писать следует о том, что знаешь и любишь.

— Твоя проза проста, почти примитивна.

— А зачем усложнять?

— Она забавна, — настаивала Зомберг, — но проста. С этим вечность не покоришь.

— Ну да бог с ней. Лишь бы сейчас читали.

— Лукавишь. Ты мечтаешь и о прижизненной славе, и о посмертной.

— Когда умру, мне будет все равно.

— Поэтому мечтаешь, пока живой.

— Но что-то, вы говорите, понравились?

— Понравилось, — подтвердила она. — Но ты пишешь поверхностно. Тебя спасает воображение читателя.

— Ну и славно.

Зомберг, по большому счету, права. Я и сам давно заметил, что пишу так, как в молодости читал классические романы: совсем пропускаю описания природы и едва скольжу по описанию места действия и действующих лиц. Также меня мало интересуют малосущественные детали. Важны только человеческие взаимоотношения.

После этого разговора, Зомберг стала называть меня «наш карманный Довлатов».

Я спросил ее:

— А почему — карманный?

— Потому что ты — меньше.

Особенно этому прозвищу радовался Чичиков. Все подхихикивал да повторял:

— Карманный Довлатов.

— Слушай, — предложил я, — если тебя так это радует, то называй меня «дешевый карманный Довлатов».

— Почему — дешевый?

— Потому что проще. Могу и в бубен дать.

Чичиков пресек свое веселье и обиженно пробурчал:

— Думал, ты понимаешь юмор.

— Юмор — да.

Вообще-то я за то, чтобы люди носили прозвища. Имена-то даются заранее, до того как сформировалась личность, и часто не соответствуют человеку.

Возвращаюсь вчера вечером домой и застаю на кухне плачущую Соню, а вокруг нее суетящихся Седого и Полковника.

— Что случилось? — спрашиваю. Ответил Седой:

— Ее отец заговорил.

— Так это же хорошо… Нет?

На этот раз ответил Полковник: