Алексей Курилко - Земля вращается со скрипом

Он сказал:

— Заправиться бы надо. Где я там заправлюсь?

С заднего сиденья, наклонившись к нему, я откликнулся голосом Жеглова:

— «Давай, давай, отец! Не время сейчас, после переговорим».

Бурый включился в игру:

— «В Сокольники он гад рвется! Там есть, где спрятаться…»

— «Уйдет, — хрипел я ему на ухо, — уйдет…»

— В студии у себя командуй, Леонид Егорыч, а здесь я начальник.

Все классические шедевры советского кинематографа мы знали наизусть и могли часами, чуть переиначив текст, цитировать по памяти или разыгрывать отдельные сцены. Особенно «Тот самый Мюнхаузен», «Двенадцать стульев», «Любовь и голуби», «Место встречи изменить нельзя»…

Подсаживаюсь я, к примеру, к Седому и спрашиваю:

— А скажи, Женя. Дуче он как — в законе режиссер или так — художественный руководитель? Я что-то никак не пойму.

— Я сам нисево не понимаю, — шепелявит Седой в ответ.

- По замазкам вроде любитель, но не любитель, это тосьно. Ему спектакль отрезесировать — сьто тебе высьмаркаться. Он васье — резисер в авторитете.

Но самый запоминающийся диалог мы разыграли с Арестом. Как раз в бурлакиной машине.

Расскажу предысторию. Играли «Тамару и Демона». Пьеса, как известно, в стишках — особо не поимпровизируешь. В середине спектакля — танец. После слов «пойду включу магнитофон, магнитофон — ну чем не чудо» должна зазвучать песня.

Я даю эту реплику — музыки нет. Делаю вид, что магнитофон заело, чиню его, включаю… Музыки нет.

Минуты две, экспромтом рожаю какой-то дикий рифмованный текст, что-то вроде:

После поклонов подлетаю к нашему звукорежиссеру и в пароксизме раздражения спрашиваю интеллигентно:

— Ну и что это за хреновина была? Абрам Каплер неуверенно оправдывается:

— Да вы так быстро третью сцену отыграли, я думал успею. Я на секунду в туалет отлучился…

А у самого глаза укуренные.

— До этого, — спрашиваю, скрипя зубами, — отлить не мог?

— Дак времени не было… Спектакль тяжелый.

— До спектакля?

— Дак, прогон за пять минут до начала кончился. А мне еще надо было… у меня совсем времени не было.

— Времени не было! — передразнил я Абрама. — АХриста распинать у вас время было? Уйди, бля, с глаз долой, падла! Ты…

Словом не сдержался. Материл его так, что цветы в вазонах вяли.

И вот разъезжаемся по домам. В машине: Бурый, его новая девушка Бережок, Марина, Арест и я. Арест мне и говорит:

— Я считаю, что мы, работники Мельпомены, не имеем права человека оскорблять.

Текст изменен, но интонация шараповская. Я, предвкушая игру, включаю жегловщину:

— Да ты что, Володя, белены объелся?

— Ничего я не объелся! Я говорю о твоих антисемитских словах, сказанных Абраму.

— Ах вот ты о чем. Это ты верно заметил, имеешь право.

Это ведь ты с нами вытаскивал из запоя актрису, мать пятерых детей, для которой вот такой вот Абрам не включил музыку на моноспектакле, это ведь ты ругался с такими, как он, во время прогона, это ведь ты учил тексты по ночам.

Арест натурально отыграл, будто уязвлен: зарделся, на скулах загуляли желваки…

— Я, — говорит, — между прочим, в это время не в театральном буфете подъедался! Я четыре года на курсе Рушковского… И репетировал я, и выступал не меньше твоего! Если та кого божьего дара импровизировать у меня напрочь нет, то что такое честь актера, я хорошо знаю. В институте этому быстро учились!

— Что ж я по-твоему честь актера замарал? Чем? Давай вернемся, еще не поздно, и скажем, что Абрам не виноват. А потом извинимся все вместе, вернее я один извинюсь перед милейшим парнем Абрамом Каплером! Неправильно я его оскорбил… Но для кого я это сделал? Для себя, для брата, для свата?

— Да погоди ты, Глеб…

— Нет, это ты подожди! Если Абрам звукорежиссер, он должен во время спектакля сидеть за пультом, и зрителей не беспокоит, каким способом я его туда усажу. Звуковик должен сидеть за пультом, я сказал!

Вот такой диалог. И никакого антисемитизма.

К общежитию мы подъехали, когда уже на часах было двадцать три десять. (Пришлось отклониться от нашего пути для заправки).

Я вышел из машины, шагнул к парадным дверям. Они были заперты. Глянул через заплеванное стекло вовнутрь. По ту сторону в лучах ослепительного света восседала знакомая грозная старушка, как всегда в состоянии административного восторга и боевой готовности. С ней не договоришься. Ни за какие деньги не пропустит, ради подтверждения собственной значимости. Сжалиться может — бывали случаи, — но вот как раз унижаться перед ней не хотелось.