Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

— Что — почему?

— Почему ты не ответил на мои телеграммы?

— Я же тебе сказал — мне не хочется работать. Никаких дополнительных концертов! И вообще… я не уверен, что поеду даже на те концерты, контракты на которые ты уже подписал…

— Джереми! — Сэм Блюинг снова давится словами, ему снова не хватает воздуха. Дрожащими руками он отодвигает яичницу, достает сигарету. — Ты хочешь… ты хочешь вогнать меня в гроб!

Асман с трудом сдерживает улыбку. Они все еще пока изъясняются на английском, на польский перейдут чуть позже, когда всерьез начнут ссориться, но уже и сейчас в их английских фразах проскальзывают интонации, характерные для бабушкиной лавки или мастерской портного Блюменблау. И Асман довольно улыбается, ибо в их возбужденном диалоге ему все отчетливее слышится голос бабушки, сугубо залещицкие интонации, когда она кричит из лавки в тишину комнаты: «Еремчик! Ты хочешь бабулю вогнать в гроб!»

— Что в этом такого смешного, чему ты улыбаешься?! — теряет самообладание Сэм. — Я хочу знать, что в этом такого смешного?

— Извини, кое-что вспомнилось.

— Но ты хотя бы отдаешь себе отчет в том, что ты сказал?

— Отдаю. Я сказал, что не уверен, поеду ли вообще в Париж, Брюссель и Лондон.

— Джереми! Джереми! — стонет Блюинг. — Ты сошел с ума, Джереми!

— Если это даже так, то мне хорошо.

— Ты отдаешь себе отчет… Ты представляешь, что значит отменить концерт, когда даны объявления в прессе и афиши висят в городе? Мария Каллас однажды отменила концерт, и что потом творилось…

— Она не отменила, а сорвала, поскольку плохо себя чувствовала, — есть в этом разница?

— Для меня — никакой! Почти никакой! Отменить концерт?! Никогда в жизни с тобой ничего подобного не случалось, вспомни, даже когда умерла Гейл, ты на другой день после похорон вылетел в Рим, потому что имел концерт в «Академия Санта Цецилия». Я это помню как сейчас, и ты там дирижировал с таким блеском, что все рецензенты во всех газетах…

— Очень тебя прошу, не трогай Гейл, — тихо говорит Асман.

— Я только хочу тебе напомнить, что в самые трудные минуты ты умел владеть собой и не путал дел житейских с профессиональными, всегда выполнял свои обязательства.

— Вот это мне и опротивело!

— Опротивело? Что значит «опротивело»? — Вот эти вопросы могли быть выражены уже только по-польски, мелодия устремляется вверх по октаве, многочисленные повторы, как молитва, заканчиваются страстными интонациями. — Что значит «опротивело»? Как может опротиветь то, чем живет человек, — прекрасный дом, прекрасная машина, поездки в самые прекрасные уголки мира…

— Да, но все это у меня уже есть. А сейчас мне хочется совсем иного.

— Совсем иного? Не может быть ничего иного! Ты — Джереми Асман. Человек с афиши. Без афиши тебя нет! Ты это понимаешь?! Нет тебя!

— В том-то и дело. Я есть. И теперь именно намерен дать свободу подавляемой и угнетаемой части своего «я».

— Что такое ты говоришь? Я не понимаю ничего из того, что ты говоришь!

— Все ты прекрасно понимаешь. Только тебе удобнее в этом не признаваться.

— Знаешь, что мне было бы удобнее? Мне было бы удобнее, если бы я тебя вообще не встретил. И зачем только я, идиот несчастный, позвонил тебе тогда ночью? Деньги я имел, я все уже имел! Душевности мне, видите ли, захотелось, пся крев! И я подумал: а может, этот Джереми Асман на афише — Еремчик Стшеменьский из Залещиков, внук нашей пани Асман, у которой мой папочка всегда брал в кредит? И это правда оказался ты. И надо же было, на мое еврейское счастье, чтоб это таки оказался ты!

— С этим твоим счастьем тебе совсем неплохо жилось последние двадцать лет.

— Ну что такое ты мне сейчас говоришь? До чего я с тобой дожил? До позора я с тобой дожил! Как мне теперь звонить в Париж, Брюссель и Лондон, как смотреть тем людям в глаза…

— Ты же будешь говорить с ними по телефону…

— Джереми! Не доводи меня до крайности! Ты можешь себе позволить всякие сумасбродства, на то ты и артист, но импресарио на то и существуют, чтобы артисты не впадали в сумасбродства в самые неподходящие моменты. Как я буду теперь выглядеть? Кто захочет со мной иметь дело? Я тебя спрашиваю: кто? — Сэм, закончив фразу на ноте негодования, умолкает и после долгой паузы совсем уже тихонько и жалобно молит: — Ты этого не сделаешь, Джереми! Скажи, ты этого не сделаешь!

К счастью для Асмана, у входной двери кафе раздается вдруг шум, от резкого толчка чьей-то энергичной руки дверь внезапно распахивается — и мисс Гибсон собственной персоной во главе группы американских туристов входит в зал, еще издали обращаясь к Асману: