Эльчин - Белый верблюд

- Кто такой Мухтар?

- Он жил на одной улице с Саттаром Месумом...

Снова наступило молчание, затем Фатулла Хатем тем самым угрожающим знаменитым хриплым своим голосом, отчетливо произнося слова, сказал:

- Алекпер! Я тебе - не стакан воды, чтобы ты разом меня осушил!

- Знаю! - сказал я.

Фатулла Хатем положил трубку.

Только теперь оторвав ладонь от губ, Эсмер сказала:

- Что ты наделал?!..

Даже моя жена боялась Фатуллы Хатема...

XXXIV

После того как наша улица и наш тупик осиротели, наша махалля обезлюдела, после того как у входа в тупик не стало видно ни полуторок, ни автобуса, после того как в махалле не осталось мужчин и в тупике куражился Ибадулла, однажды невеселым летним вечером тетя Ханум сказала моей маме слова, которые произвели на меня сильное впечатление. Почему эти слова так подействовали на меня? Наверное, потому, что тетя Ханум никогда в жизни (даже после того как ее большая рука так полегчала!), в отличие от других женщин нашей махалли, не показывала на людях, что и у нее душа болит, не высказывала своих сердечных горестей, не вызывала у людей слез. Мама иногда говорила о тете Ханум другим женщинам, а порой и себе: "Хоть бы поплакала, попричитала немного, облегчила бы душу-- А то молчит, не говорит ни слова, тревогу за шестерых сыновей таит в себе... Может разве такое вынести человеческое сердце?" А в этот невеселый душный летний вечер тетя Ханум на несколько мгновений устремила свои глядевшие из-под широких бровей глаза на маму и, еле шевеля тонкими губами, сказала:

- Сона, мои ребята там, мои ребята борются со смертью, а я спокойно живу тут, живу без Джафара, Адыля, Абдулали, Годжи, Джебраила, Агарагима... Я спокойно живу себе... Сона...

Мама сказала:

- Не мучь ты себя. С божьей помощью все они живыми, невредимыми вернутся домой!.. Чтоб провалился этот Гитлер со всеми своими проклятыми родственниками!.. Пусть гроб станет троном этого сукина сына, седло зальется кровью этого подлеца; что он там устроил!

Тетя Ханум еще некоторое время смотрела на маму, потом поднялась по деревянным ступенькам к себе, и я увидел, что мама не поняла тетю Ханум, и тетя Ханум тоже догадалась, что мама ее не поняла; мама очень любила тетю Ханум, мама очень горевала, что тетя Ханум осталась одна, что тетя Ханум вздрагивала, заслышав какой-либо звук, и с волнением, которое желала скрыть (возможно, даже от самой себя!), оборачивалась к воротам, но... но тетя Ханум не могла так СПОКОЙНО ЖИТЬ, эта спокойная жизнь мучила, тяготила тетю Ханум.

Я пошел в конец тупика, где торчал пень от тутовника, спиленного Ибадуллой, сел на принесенный сюда до войны (в ту прекрасную пору, когда тутовник был в расцвете) мокрый, оттого что два дня подряд шел дождь, камень-"кубик"; я был противен сам себе,и никогда еще не переживал такого ощущения; маленький Алекпер стыдился себя, потому что мой отец сражался на войне, все мужчины, все парни махалли сражались на войне, а я тут СПОКОЙНО жил; сердце мое охватила грусть, тоска, но, в сущности, и в самой грусти, в тоске был ПОКОЙ, потому что я не ходил на смерть, как мой отец на войне, и в эти минуты даже в сиротстве, безлюдье нашей улицы, нашего тупика, нашего двора я видел ПОКОЙ.

В знойный летний вечер, когда я сидел на влажном камне-"кубике", перед моим мысленным взором появились глядевшие из-под широких бровей черные глаза тети Ханум. и я в ее глазах не почувствовал прежней строгости, мне показалось, что строгость в глазах тети Ханум уступила место не голоду, не безлюдью, даже не тревоге, а вот этому ПОКОЮ.

Мы все уже привыкли к тому, что больше нет прекрасного тутовника, спиленного Ибадуллой в прошлом году большой пилой с крупными острыми зубьями, не собирались здесь по вечерам вокруг Балакерима, не слушали его свирель, его истории о Белом Верблюде, и земля вокруг огромного пня, оставшегося от прекрасного дерева, за один этот год заросла травой, как будто небольшой участок - конец тупика, бывший постоянным местом наших игр, стал теперь символом сиротства и бесприютности всей махалли.

Сидя на мокром "кубике", я смотрел на большой пень, оставшийся печальным воспоминанием от того прекрасного тутовника, и вдруг будто неожиданно очнулся: на обращенной к теневой стороне пня увидел колонию опят. Когда отец из поездок приносил домой полную всякой благодати, пахнущую вагоном соломенную корзину, я порой вытаскивал из корзины и эти грибы; отец покупал их на российских станциях, говорил, что это лучшие из грибов, мама жарила их с луком на сливочном масле, заливала яйцом, и я очень любил эту грибную чихиртму.