Эльчин - Белый верблюд

- Годы, Алекпер, бала, как птицы летят. Будто вчера вы только завели семью...

Я больше двадцати лет был женат, и с этим связано происшествие, которого я стыдился больше всего в моей жизни... В те далекие годы, в ту пору, когда еще не пришла похоронка на отца и дядя не переселил нас из махалли и мы впроголодь жили в постоянном страхе и тревоге военных лет, однажды ночью мама вдруг поднялась и села на кровати:

- Ты спишь, Алекпер?

- Нет.

- Алекпер, слушай меня хорошенько. Говорят, о плохом не скажешь - хорошего не узнаешь. Типун мне на язык, не дай бог, пусть и вовсе у меня язык отсохнет, но если с фронта придет худая весть о твоем отце, если вдруг и со мной что-нибудь дурное случится и дяди твоего не будет, ты останешься один, не дай бог, Алекпер, никогда, слышишь меня, никогда не ходи и не проси помощи у Фа-туллы Хатема!..

Прошло много лет с того ночного разговора, я стал печататься, мы встретились с Эсмер, решили пожениться, надо было посылать сватов, и тогда мама, которая с особым тщанием готовилась к этому событию - мечте всей ее жизни ("Только бы мне увидеть твою свадьбу, Алекпер, только бы внучонка поносить на руках, больше я ничего не прошу у аллаха!.."), сказала, что сваты должны быть уважаемые люди, чтобы родичи невесты знали, кто ты, пусть увидят, с кем они породнятся; и через некоторое время, после долгих размышлений, мама вдруг сказала: "Алекпер, может, Фатулле Хатему скажешь, чтобы пошел сватом? Пойдет?" Я остолбенел от маминых слов, но самое постыдное - это то, что я пошел, смущаясь, краснея, обратился с этой просьбой к Фатулле Хатему, и он с энтузиазмом согласился. ("Правда, вы только начали печататься, все краснеете да смущаетесь,- рассмеялся он,- но скоро это пройдет; впрочем, если ничего не бояться,- продолжал он,- значит, ничего и никого не уважать. Ну, да это на твоей совести! Куда мы идем и кого за тебя берем?") Взял с собой двух человек и сосватал меня...

- Да,- сказал я,- годы летят...

- Алекпер, ты знаешь, что я всегда считал тебя одним из самых талантливых наших писателей и всегда возлагал особые надежды на твое будущее. Но порой мне делается жаль, что ты вместо романов, произведений большой формы, ставящих большие духовно-нравственные проблемы, тратишь время на мелкие вещицы... Ты ведь сам понимаешь, что если бы я был безразличен к твоей творческой судьбе, то не говорил бы об этом.

- Что-нибудь случилось, Фатулла-муаллим? (Может быть, я невольно выдал сохранившиеся с детских лет злость или враждебность к Фатулле Хатему?)

- Вот, например, сегодня мне принесли из издательства какую-то рухлядь старого поэта, как его имя? Да Саф-тара Месума. Смотрю, составитель - ты и предисловие твое. Тебе не жаль времени? - Фатулла Хатем понемногу начинал чувствовать себя как бы на трибуне или за большим столом в учреждении, как это бывало уже на протяжении пятидесяти лет; интимная часть беседы кончилась, теперь шел серьезный разговор, и я понимал смысл этого разговора.- Ну где вы находите и вытаскиваете этих пахнущих нафталином Саттаров Месумов?

- Саттар Месум,- сказал я; это тоже было одной из черт характера Фатуллы Хатема: он сознательно искажал имя человека, показывая, что человек этот так незначителен, что имя не запоминается.

- Да, да, Саттар Месум. Я знавал этого несчастного. Бедняга был падок на выпивку... Верно, в газелях, в гош-мах его чувствуется дарование, да и судьба его была трагичной; кровавые, горькие были годы; тогда не разбирали, где белое, где черное...

("Против бедняги Мирзы Саттара выступил Фатулла Хатем, будто несчастный Мирза Саттар был против нашей власти. Взял карандаш и стал подчеркивать строку за строкой газели Мирзы, тысячи толкований придумал, злодей! Мирза написал: о роза, твои шипы терзают соловья, а Фатулла Хатем говорит, что он оклеветал наше время. Ну, а кого разоблачил Фатулла Хатем, не дай бог. Дело кончено. Пропал бедняга Мирза Саттар...")

- Но, Алекпер, нельзя так увлекаться одними эмоциями... Этот безобразник Саттар Месум с утра до вечера пропадал в закусочных...

- Вы с ним бывали в закусочных?

Наступило молчание. По правде говоря, я и сам не знал, как у меня вырвались эти слова (Фатулла Хатем в жизни не пил больше двадцати пяти граммов коньяка и, наверное, никогда не был в закусочной); теперь и без того смуглое лицо Фатуллы Хатема словно еще больше потемнело перед моим мысленным взором. И напомнило мне змею, которая, свернувшись на земле пружиной, подняла головку, высунула раздвоенный язычок, уставившись на свою жертву.