Мартин Сутер - Лила, Лила

На первых порах посещения «Эскины» вызывали у нее неприятное чувство. Ральф Гранд воспринял свое двойное поражение – в любви и в литературе – довольно болезненно. Ехидно называл Давида и Мари литературным дуэтом и обращался с Давидом еще пренебрежительнее, чем раньше. В общем, Мари приходила теперь в «Эскину» только ради Давида.

Самого же Давида поведение Ральфа, заразившее, понятно, всю компанию, как будто бы совершенно не волновало. Мари даже заподозрила, что он на собственный молчаливый лад ловит кайф и радуется своему триумфу.

К книжному проекту он по-прежнему относился до странности безучастно. Карин Колер отредактировала рукопись, и если б не Мари, он бы безропотно принял любую ее правку.

Например, редакторша истребляла все, что хотя бы мало-мальски отдавало гельветизмом. [13]Напирая на то, что Давиду абсолютно незачем «спекулировать на своей национальной принадлежности». Мари считала, что от этого теряется частица мелкобуржуазной атмосферы Швейцарии пятидесятых годов. А Давиду было вроде как все равно.

Убирала Карин Колер и повторы, которые, по мнению Мари, придавали роману особую проникновенность. Но Давида и это ничуть не тревожило.

Мари диву давалась. Давид, конечно, первый писатель, с которым она знакома лично, однако, судя по множеству прочитанных ею биографий, большинство писателей ожесточенно отстаивали каждое свое слово. И ей казалось вполне естественным, что художник защищает свой труд. Когда же она заговорила об этом с Давидом, тот сказал, что передал свое детище в другие руки, пускай они теперь и покажут, на что способны.

Она удовлетворилась таким объяснением. И в глубине души восхищалась его позицией. Может, он из тех писателей, которые защищаются от критики законченного произведения, погружаясь в работу над следующим.

Настаивал он только на одном изменении. И касалось оно имен главных героев. Петера Ландвая нужно переименовать в Петера Крамера, а Софи – в Марту.

– Разве можно назвать роман «Марта, Марта»! Звучит как ария: «Марта! Марта! Где ты скрылась?», – запротестовала Мари.

– Но ведь она действительно скрылась, – возразил Давид.

Впрочем, в конце концов они пришли к согласию и назвали героиню Лилой. «Лила, Лила» звучало еще красивее, чем «Софи, Софи», решила Мари.

Даже когда прислали эскиз суперобложки, Давид остался равнодушен. Большой конверт с логотипом издательства «Кубнер» несколько дней провалялся на столе, прежде чем Мари его обнаружила.

– Ах, ты об этом? – сказал Давид. – Там суперобложка книги. – Будто он каждый день получал эскизы обложек для своих романов.

На супере была воспроизведена фотография пятидесятых годов. Парочка на мотоцикле. Он сосредоточенно глядит прямо перед собой, на дорогу. Она по-дамски, боком, сидит у него за спиной. Правой рукой обнимает его за талию, а левой пытается усмирить разлетающиеся юбки. Волосы развеваются на ветру, она хохочет, откинув голову назад. В небе над мотоциклом крупные красные буквы: ДАВИД КЕРН. На асфальте под колесами, тем же кеглем – ЛИЛА, ЛИЛА. Ниже белым, вполовину меньшим кеглем: РОМАН и «КУБНЕР».

– И ты мне это не показал? – воскликнула она.

Давид, как всегда, пожал плечами.

В конверте был еще один эскиз – задняя сторонка супера. Давид на фоне стены дома, сплошь разрисованной граффити. В стеганой куртке, с серьезной улыбкой на лице, которая якобы делала его старше. В правом углу надпись: «Фото: Роланд Майер/АДхок». Мари уговорила Ролли (как многие графики, он имел и фотографические амбиции) сделать портрет автора. Согласился Ролли не сразу, видимо опасаясь неодобрения Ральфа.

Кроме фотографии там имелась краткая биографическая справка, где Давид был назван чуть ли не самым многообещающим молодым писателем в стране, который зарабатывал на жизнь, берясь за любую временную работу.

Значительное место занимал текст для клапанов:

«Лила, Лила» – история первой любви. Происходит она в пятидесятые годы, когда семья, государство и общество еще имели власть над любовью молодой пары и пользовались этой властью. Двадцатилетний Петер влюбляется в шестнадцатилетнюю Лилу. Ее родители против их встреч и потому отсылают Лилу в пансион для девочек. С потрясающей непосредственностью Давид Керн изображает боль разлуки, глазами отчаявшегося Петера. Она сквозит в щемящих зарисовках диктаторских пятидесятых и в трогательных любовных письмах. Когда Лила наконец возвращается из пансиона, она совсем не такая, как раньше. История Петера и Лилы принимает новый оборот. «Господи, сделай так, чтобы она не кончилась печально» – такими словами автор начинает свое первое произведение».