Роберт Менассе - Изгнание из ада

Товарищ Грегор, член руководства РЕМА, сунул Виктору в руки флаг Четвертого Интернационала. Ему доверено нести этот флаг! Он развернул полотнище и энергично им замахал, чтобы отогнать все сомнения, всю неуверенность, все самобичевания или хотя бы спрятать их в этих взмахах.

Народу все прибывало. Нерешительность растаяла в массе. Никогда раньше на демонстрациях их уже во время сбора не было так много. Через мегафоны выкрикивали лозунги. Колонна демонстрантов начала движение. Распорядители распоряжались. Функционеры функционировали.

Они направились вниз по Марияхильферштрассе к Рингу. В учебных инструкциях троцкистов это называлось «мощная демонстрация».

— Солидарность! Марш! Марш! — Мегафон.

Народу прибывало. Как по волшебству, думал Виктор, происходило то, что раньше ни разу не удалось — в демонстрациях против удорожания проезда на общественном транспорте, в солидарность с эритрейской революцией и других, — люди, стоявшие на тротуаре, просто вливались в колонну демонстрантов.

Со всех больших улиц люди, как по лучам звезды, тянулись к Рингу. Если полиция в своем пресс-релизе оценила количество участников в десять тысяч, то фактически их наверняка было вдвое-втрое больше. Самое крупное выступление с марта 1965 года, с легендарной демонстрации против антисемитизма, недооценки национал-социализма и продолжения нацизма в Венском университете.

Каким сильным, каким уверенным в себе стал Виктор. Он не потерялся в массе, не утонул в ней, а чувствовал себя как бы поднятым ею. Ощущения его словно прояснились, таланты набрали силы, жизнь сделалась целенаправленнее. Он был больше чем десятью тысячами. Мог бы стать и ста тысячами! Да, что ни говори: будущее принадлежало ему, им! Силы прошлого обречены!

— Франко — убийца! Франко — убийца!

Они свернули на Ринг. Виктор нес флаг, видел вокруг людей, необозримое воинство людей, и это была не аморфная масса, но огромный коллектив, поглотивший одиночек, он видел каждого одиночку, великое множество одиночек, и любил каждого из них, каждую из них. Аморфное, коллективное просто связывало их, создавало единение и общность, фон, на котором каждый индивид сиял во всей своей красе, — так ему казалось. Он видел красоту ярости, притягательность гнева, чувственность протеста, страстность радикального сострадания с угнетенными и гонимыми, сияние, блеск и алчность каждого, кто желал быть человеком для человеков и одновременно волком для врагов человека.

Испанский диктатор каудильо Франко, старый уже и тяжелобольной, издал приказ казнить пятерых борцов Сопротивления через удушение гарротой — средневековая, особенно жестокая казнь, к которой в XVII веке прибегала инквизиция. Приговоренного привязывают ремнями к креслу с высокой спинкой и накидывают ему на шею ременную петлю, которую палач, стоя за креслом, медленно затягивает, так что после нечеловеческих мук в конце концов наступает смерть от удушья, в большинстве случаев одновременно с переломом шейных позвонков. «Я продлеваю им жизнь, превращаю ее в собачью: ведь остаток их жизни следует умножить на семь!» — якобы заявил диктатор, намекая на субъективную бесконечность времени, ощущаемую жертвой до наступления смерти. Руки привязаны к высоким подлокотникам, скрещенные ноги — к подножке, жертва, распятая сидя, лишенная воздуха, стихии свободы, лишенная последнего вздоха.

Мировая общественность на редкость единодушно возмутилась этой жестокостью и цинизмом. Сущий скандал уже то, что сам фашист-диктатор мирно умрет в своей постели, но еще и на смертном одре отдает приказания об убийстве, организует себе, так сказать, свиту; опутанный трубками капельниц, сосущий воду из поильника и писающий в пеленки, он продолжал истреблять жизни — это выгнало людей по всему миру на улицы. И Виктор был среди них. Более того, в первых рядах, знаменосец. Что несли товарищи обок? Он видел членов Коммунистического союза, маоистской организации, с джутовыми сумками, чем-то набитыми и явно тяжелыми, потому что носильщики сгибались под их бременем. Что у них там, в этих сумках?

— Фран-ко — у-бий-ца!

Виктор видел кулаки, ритмично взлетающие вверх, видел — себя самого, как раньше, будто в дверной глазок, глазок, за которым виден мир; маленький мальчик, каким он был тогда, испуганно сидевший перед телевизором, вдруг увидел большого, сильного, счастливого парня, который вместе с тысячами других гневно, грозно и в страстном ожидании шагал по улицам, проскользнул сквозь щелку на ту сторону.