Роберт Менассе - Изгнание из ада

— Бруно Крайский вчера четко и ясно указал, что стул под Карлом Шляйнцером (лидером христианских демократов) неустойчив. Вы, товарищи, наверно, уже прочли это в «Арбайтерцайтунг». И наверно, спросили себя: а что Крайский хотел этим сказать? Стул шатается… Ну, само собой, это означает «шатается», точнее, того гляди, упадет! Товарищи! Почему же, спросите вы, председатель партии не сказал этого напрямик, а обратился к описательной формулировке? Потому что хотел нас предостеречь. Потому что думает о нас, потому что хочет, чтобы мы тут, в нашей секции, тоже шевелили мозгами, держали ухо востро, не заносились, ведь заносчивость чревата уязвимостью. Неустойчивый означает еще… ну, кто скажет?

— Что черные [52] Черные — прозвище христианских демократов. выпимши!

— Ха-ха-ха! Нет! Товарищи! Неустойчивый, разумеется, означает: еще живой! Иными словами, их лоно еще плодовито! Председатель хотел сказать, тебе, и тебе, и тебе, товарищ, хотел сказать, что хоть они и пошатнулись, но пока живы. И нам необходима бдительность. А как ее сохранить? В переговорах с политическим противником — только тогда мы будем знать, чего он хочет, что замышляет. А каков результат всех переговоров? Компромисс. Вот это вам и надо уразуметь: наш партийный председатель и канцлер компромиссами расшатывает черных!

Виктор, задачей которого было сдвинуть социал-демократические низы секции Марияхильф влево, вставил, что социал-демократы имеют в городе и по всей стране абсолютное большинство, то есть в компромиссах с черными надобности нет, даже наоборот.

Ропот и недовольство среди учеников. Буржуйский сынок. У него-то есть своя квартира. Небось от папаши. Однако же никак не уймется! Стипендия в университете. Что ему еще надо?

А домохозяйки меж тем распаковывали выпечку. В сезон — ватрушки с абрикосами, но главным образом шарлотка. Настоящий социал-демократический пирог. Каждый, кто знал рецепт, мог понять почему. Товарищи женщины любили Виктора. Сердце бьется слева, это верно, а любовь идет через желудок. Поест досыта господин студент, и тогда очки у него будут блестеть не так холодно и резко. Подкормить его надо, вон ведь как отощал, и они прижимали его к себе, к груди, к бедрам, а Виктор говорил: «Марияхильф!» Почему район так называется? Раз за нами большинство, почему бы не назвать район именем Розы Люксембург или Кэте Ляйхтнер, Богородица-то при чем?

Мамаши смеялись, а районный советник Браунер заявил, что важно красное большинство в Марияхильф, а не красное имя.

Когда Виктор уходил оттуда, у него оставалось на чтение не больше полутора часов. Потом встреча с Рут, с товарищем, которому вместе с ним поручено обклеивать плакатами РЕМА 4-й, 5-й и 6-й районы. Ночная работа. Он нес ведро с обойным клейстером и широкую кисть, она — рулоны плакатов. Намазав клейстером плакатную доску, он отступал на несколько шагов и смотрел на задницу Рут, пока она пришлепывала плакат к мокрой поверхности. У большущего стенда с рекламой пижамы и слоганом «Лучшая в постели!» Виктор сказал:

— Давай полностью заклеим это антиженское безобразие!

И он замазал клейстером весь стенд, на который ушло два десятка плакатов РЕМА, два десятка антифранкистских плакатов и всего лишь минута вида со спины и сентиментальных мечтаний.

Таков был нормальный трудовой день троцкиста. Это, думал он, его семья, его жизнь. Теперь пять часов сна — и снова работа на производстве.

Гардина, прозрачная белая перлоновая занавесь, поблескивала на свету из окна, мало-помалу стала матово-белой, серой, темно-серой, черной. На жардиньерке перед нею два кактуса, рядом статуэтка — коленопреклоненная негритянка с копьем, в травяной юбочке. Дед с бабушкой купили эту статуэтку? «Смотри, Долли. Негритянка! Ну разве не прелесть? Надо непременно купить!» — «Да, Рихард! Ты прав. Очаровательная вещица!» — «Гляди, какие острые груди!» — «Она будет прекрасно смотреться рядом с нашими кактусами. Берем, сколько бы ни стоила!» Немыслимо. Наверно, им все-таки ее подарили. Но кто дарит такие статуэтки?

Он вздохнул, прямо-таки со стоном. Забыл перевести дух. Не зажигая света, надел ботинки и пальто. Поехал к матери.

— Может, супчику, Виктор?

— Оставь ты меня со своими супами!

Семья! Мать стояла на кухне, стряпала, сын в гостиной смотрел телевизор. Три десятка детей в одном дортуаре, когда-то. Сейчас он был так одинок, что едва не умирал от этого одиночества.

Словно в латах, словно в рыцарских доспехах, перед ним внезапно выросла Гундль, несколько дней спустя, на сборном пункте Марияхильферштрассе. Сегодня он не останется один, сегодня он будет одним из десятка тысяч. Сперва он подумал, что холодность и жесткость Гундль адресованы ему, связаны с ним. Однако нет, она просто вооружилась на борьбу против испанцев, против фашистской Иберии, против этого убийцы, Франко. Серый шерстяной свитер, жутко свалявшийся, черные, вылинявшие от стирок джинсы — на вид и впрямь будто жесткие серебристые доспехи. Будто перед демонстрацией она забегала к «Кортнеру», в магазин спецодежды на Альзерштрассе. Будто там продавали спецодежду для профессиональных революционеров.