Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти

проходя мимо Мария Дмитриевна. "Не разрешила? — встретила у дверей Тамара. — Ну, и черт с ними. Иди, папочка, иди, как-нибудь. Только съезди еще к лорингологу, нашему, я не верю им, нет, не верю… Ну, прости меня… — вытерла рукавом глаза, — иди, не волнуйся, чего уж теперь…"- махнула рукой.

Что сказать? Только то же, что милый наш Мальчик: "Попав в Москву, Герасима назначили глухонемым дворником". А вот сделать я мог: начал стаскивать халат. И торчал на крыльце, жался от дождя к дверям, подставляя красно очиненный грифелек сигареты под капли. Потому что я загадал: если капнет, погасит… Но они обходили его стороной, будто дул на них, отталкивал кто-то невидимый, рядом стоявший. Потом, когда стих немножечко дождь, сидел на скамейке, по-кошачьи крался к окну. Встречала меня слипающимися глазами Тамара, подходила или молча, от кровати, поддерживая тебя, кивала: иди, иди, все хорошо. Возвращался, сидел уже за полночь, но еще до того, чтоб не закрыли метро.

— Александр Михайлович, зайдите, погрейтесь, — отщелкнула французский замок Мария Дмитриевна. — Ну, что вы все там да там под дождем, вы же можете и здесь. Закройте только. Курите, ничего, ничего…

— Неужели им жалко, что побуду подольше?

— Ах, не говорите!.. — негромко вздохнула. — Я и то говорю: ну, хотят, так и пусть, что, убудет от кого-нибудь? Ведь вы все делаете, как положено, а жена ваша и так извелась. Я уж и то гляжу… не видала такого. У нас мальчик лежал, года четыре ему было. Тоже с этим… — сосборились

губы. — Кишечник. Так он все просил, как больно ему станет, и все, знаете, эдаким басом: "Уко-ол!.. уко-ол…" Ну, что, думаю, мальчонка страдает, сделаю лишний. Так — донесли. Выговор мне влепили, — вспоминающе, задумчиво покачалась. — Отец у него моряк был, молодой, а какой-то важный, я в них

ничего не понимаю. Все ходил под окном и курил. А мать редко видели. Говорили, больная. Или так, тяжело ей все это. Ну, отец, бывало, и в бокс заходил. Сидел. Закурит — так ругаться: нельзя! А там уж запах такой… Заживо, бедненький, гнил. Потому к нам и положили. О-ох, страсти господни!.. Ну, что, говорю им, неужто вам жалко, если покурит.

Разве они не с ним были?

Нет, придет, посидит. А мать под окном ходит. Они вон там, в вашем бывшем лежали.

Кто же с мальчиком был?

А никто. Мы. Вот я и говорю: раз хотят сами родители, неужели вам жалко?

Гонят… как собаку, что им, что?

М-да, заведующая еще ничего, а э-эта… Татьяна, у-у, змея подколодная, тихая, — сказала про заместительницу.

Вот я видел тут Зою Михайловну Тузову как дежурный врач приходила.

О-о!.. — осветилась, почмокала с сожалением. — Вот это была человек! И добра, и врач, и вообще! Ну, хорошие-то у нас не держатся. Все такие вот подбираются. А вы идите, Александр Михайлович, идите, на метро опоздаете.

Подошел к окну и только увидел мамину спину: сидела, прижав тебя, что-то нашептывала, раскачивалась.

Учитель: Итак, продолжаем разговор о корнях слов. Назови родственные слова к слову "корова". Ученик: Теленок. Учитель: Ты уверен? Ученик: А как же! Ведь она его мама.

И боялся я маму расстраивать, и боялся на метро опоздать. Полетел — только фалды плаща парусили, полетел, и с той, небесною, мешал соленую влагу, не боялся, что кто-то услышит: "Доченька! Лерочка! Гонят, гонят меня. Не дают побыть, и бегу я, бегу от тебя, но куда же? Да, домой, но разве это наш дом, он ведь там, где ты, мама. Бедный мальчик, укол, укол, вот, запомнила. И сказала. Родители бросили. Как ему одному там лежалось, умиралось при этих. Запах, запах пугал их… мать больная, а твоя что, здоровая?"

Все пройдет. Все забудут тебя. И нас. Но останется где-то в анналах карантинной клиники на год, на два равнодушная память о тебе, доченька, о твоей верной маме, о твоем жалком папе. И когда-нибудь, тоже по случаю, доброхотливо скажет сестра милосердия какой-нибудь безутешной матери: "Вот была тут у нас девочка, такая хорошенькая, а что стало, как мучилась".

Ну, ты опять пришел? Зачем? Теперь будешь сидеть. Хоть бы выспался.

Не могу. Как?

Так же. Под утро уснула.

Помогала? — о сестре, о Марии Дмитриевне.

Да-а, ничего не скажу. Хоть и глупая, все же лучше всех. Не ест, никак кружку не взять, губа мешает, проливается. Злится, плачет. Говорит плохо, невнятно.

После дождика, после ветра было ясно, омыто-свежо. Подновленные листья лаково радовались, лишь намокшие за ночь стволы по-грачиному хмуро чернели. Сухо, бодро серел асфальт, как слинявшая рабочая роба, и морковно играли на нем камушки, отражая солнце, а прожилки-трещинки влажно темнели. Реки на карте. Я глядел на свой бугорок, только нечего стало уж ему меня опасаться. Я глядел и думал по-новому: есть же, есть, наверное, в нем и наше спасение, какие-то элементы, то, чего еще нет у медиков. Но как взять? Ведь сказал же об этом даже наш уважаемый Мальчик: "При помощи коровы мы из растений получаем молоко". А другой мальчик, которого я когда-то, беря у него интервью, застал уже седовласым профессором, вздохнул между делом: "До войны у меня умер сын от дизентерии. А сейчас бы я спас его… за двадцать четыре копейки".