Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Да, да… это все, это гибель, доченька, гибель…

"Но ведь это же будет расти!" — "Да, расти будет". — "Что же нам делать?" — "Не знаю. Надо избавляться от желтухи. Это сейчас главное". — "Но откуда желтуха, откуда?" — "Скорей всего, это парентеральное заражение. Через уколы". — "Как?! Это значит?.." — взглянул на заведующую. Но разглядывала Евгения Никаноровна носочки свои и ступнями отталкивала от себя это. Совершенно справедливо отталкивала и от себя, и от всей медицины бесплатной нашей. "Значит, здесь заразили", — убито пробормотал. "Да, когда делали переливания. Или с кровью донора занесли. Но скорее всего иглами". "Но ведь их же кипятят!" — "Хм!.. — даже головою качнула. — В Америке, вообще на

Западе, да и у нас в армии, все шприцы — разового употребления. Как там ни кипяти, а возможность…" — "Значит, здесь, здесь… весной. И это все знают?"

"А как же!.. И знают, и приказы специальные издают, н-но…" — космогонически усмехнулась: где живешь, милый. "Так неужели же для такого больного ребенка… неужели нельзя было нам сказать: купите за рубль иголку, за…"

Но заведующая, сидя каменно и насмешливо, раза два шаркнув по земле босоножками, пренебрежительно оттолкнула и это. Нет, не брызнул я, удержался. И пошел провожать Людмилу Петровну. Без халата, не осененная опухолями, чем была эта женщина в пестрой толпе? Плоть от плоти ее, кость от кости. Кому померещится, что сам Абадонна глядит на него с этих скул, из-за этих очков. Отбывала Калинина в отпуск, на юг. И вторая, Лина, которую ты так любила, тоже дальше, дальше уплывала от нас в свою новую жизнь. Бездетные, вольные…

Ой, Людмила Петровна, если хотите, я вам дам такой адрес! Только… — нарочито смущенно потупилась, — это дорого, девять рублей с человека в день. Зато у самого моря, комфорт такой, как в санатории ЦК, личный телефончик, дом каменный, а уж кормят, та-ак кормят!.. — схватилась за щеку.

Давайте, Линочка… — усмехнувшись, вытащила блокнотик, ручку. И застыла на минутку в костюме цвета… ну, такой, как полы в магазинах или на лестничных клетках делают, когда заливают мраморный бой серым цементом.

Людмила Петровна, — неуместно вклинился я, — мне стыдно просить, но после вашего отпуска… если надо будет?..

Ради бога, Александр Михайлович, чем только смогу! Вы ведь сами знаете, как я отношусь ко всем вам. Поверьте: очень, очень редко люди так становятся мне… — и не договорив очевидного, пролила на прощание снеговую улыбку.

И ушли они, солнцем счастливо палимы. А меня не вели к тебе ноги. Лгать, лгать… Все закончилось. Все начиналось.

Вечером — телефон: "Саф-ша?" — "Лева? Ты что, здесь?" — "Как видишь, ха-ха, двадцатый век. Утром выпивал в Мезени, а сейчас…" — "Достал? Старая, вонючая?" — "Да-а, ста-арая… — иронически закрякал. — Свежей, чем у Елисеева! При мне разделывали. Увидишь. Мавр сделал свое дело, Мавр может хохотать!"

Он вошел, и в руке, оттягивая ее, была сумка-холодильник, купленная нами для этого случая. Весила она пуда полтора. "Все сделано по вашей инструкции: мешочки холодильные я держал у Ивана Аббакумовича в холодильнике, загрузил алаперой, а их сверху. Сейчас… сейчас сам увидишь, вот…"

О, на это стоило бы и вам посмотреть. Не горбуша, не семга — по цвету, фактуре меж ними: оранжево-красная, сочащаяся жиром, с толстой шкурой цвета охотничьей дроби. И не граммами, даже не ломтями разворачивалась она перед нами — но широким могучим пластом. Гляделась она так гастрономно, что слюна набегала приливом. Подергал зубами. "М-да, — ядовито покачивал головой Лев, — как же, как же, с вашими зубками…" — "Да, это для саблезубого тигра". — С трудом вытащил челюсть из твердейшего, вязкого мяса. Это счастье твое, белуха, что ты несъедобна, не то быть бы давным-давно тебе ископаемой стеллеровой коровой. И "красные книги" не спасли бы.

Утром встретила меня привычным вопросом: "Мама дома? А что она делает?" Но сегодня, спрашивая, глядела в стеклянную стенку, за которой шли веселые сборы — няньки, сестры ласково провожали Лену домой. А она, озабоченная, и не чувствует, какая счастливая. Это нам с тобой, Лерочка, полной жменей прочувствовать выпало. Неотрывно глядела туда, и такая тоска, молчаливая, уже знающая, была в твоих, темной мукой выдолбленных глазах.

— Папа… — Да, Лерочка, почитать? — нарочно напомнил, а сам знал, что не то. — Нет… — головой отвела. — Она мне помашет?

И прочла ли, почуяла ль или просто воспитанная, хорошая девочка — от дверей, из-за спин и задов белых обернулась с улыбкой, ручонку смуглую, крепкую вскинула, и ответно ей — худенькой, тоненькой.