Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Изначально в крови нашей бьется желание жаждное справедливости. Чтобы было так, как положено, как заслужено. И хотя все-все, божье и человеческое, временами вопиет о другом (что убийцы здравствуют, что овец стригут и режут их волки, и что нет его, нет — воздаяния!), — все равно, ослепленно ли, зряче ли, тянемся к справедливости. И отнять такого нельзя. Уберите — что останется? Милосердие, доброта, дружба, преданность, жертвенность — все они из нее же, из справедливости. Уберите, и падет он сразу же на четыре лапы свои, человек. И оскалится, и зрачки его по-болотному вспыхнут в вечной ночи. Пусть химера, но должна она, должна быть — справедливость.

Нет у нас теперь в обиходе таких обветшалых слов: сострадание, милосердие, благотворительность. Подменили их формулами, удобными, да казенными. Нет в "общественной жизни" и другого слова, даже понятия: грех. Но она, справедливость, сильнее всего подпиралась боязнью греха. Тот, кто выбил сей клин из-под нравственности, поторопился. Ну, понятно, ничего не стоило и прежде занести топор либо ногу, чтобы переступить все. Но была, была и — невидимая, нетянущая, но все же где-то жала под мышками да в пахах узда. Неощущаемо ощущалась. Пусть не всех, но держала многих.

В коридоре зашевелилось. Оглянулся: метельно мело — консилиум шествовал. "Здравствуйте…" — смущенно улыбнулась невысокая пожилая женщина, видимо, главная. И вот ведь — хватануло меня благодарностью по самое горло, и ничего уж не надо было мне от нее, ведь сказала все: простите, что беспокоим, что ничем не сможем помочь вам, что всей душой сострадаем и — если б могла!!

Показательно насандаливая под краном свои заразные руки, увидел, как та, главная, подошла к тебе. Не ошибся в ней: ласково, даже любяще как-то присела и поведала тебе что-то доброе, заголила животик, начала прощупывать. Я побрел коридором, во двор. Влип на скамейке, ни на что не загадывал. Просвистел с авоськой чесоточный шмель, смуглый, румяный, посоленный в черных висках. И обратно (наверное, натолкнувшись в окне на врачей) куда-то быстро умчал. И обратно летит, но уже с врачом, высоченным, решительным. С хирургии. Этот длинный одним шагом целых два у чесоточного заглатывает. "Да, да, вы подождите", — кинул хирург у крыльца, по-хозяйски взлетел, исчез, но спустя немного уж стоял на асфальте:

Ну, все в порядке! — Скажите, а?.. — дрожащее беспокойство задралось к нему. — Я думаю так… — подбросил длинный волнами к своему колпаку четыре добротных морщины, — дня через два выпишетесь. Шов прекрасный!.. — ухмыльнулся умно, скромненько: мол, не я виноват, само у нас шьется-порется так. — Спасибо!.. — выбросил папа ладонь.

В лапу-то наверняка дал — гадко подумал тот лысоватый, что затравленно сидел на скамье неподалеку от них. "Ну, что-о вы…" — целиком спрятал хирург в своей мясницко-ухватистой пятерне плоскую лапку. Подержались секунду, улетел Долгий. Вот оно, торжество медицины! Всесильной, сияющей! Как прекрасен сей длинный бог, как уверен, покоен и царски небрежлив в даянии. Но, скажи мне, кудесник, с какой посрамленной будкой ты отходишь от вспоротого нутра, откуда глядит на тебя, издеваясь, саркома? Виновато ли тупишь многомудрые очи? Равнодушно ли поджимаешь хвост? Иль с беспомощно горьким вздохом выжигаешь тавро приговора?

Говорком потянуло от входа. Оттесняя к стене от меня консультантов, повела их лечащая к другим дверям. Но решил дождаться ее. Шла — накатывала взглядом дорожку перед собой. И, когда уже на приступочку заносила ногу, вышел наперехват нашей Татьяне Михайловне. "Вы меня ждете?" — будто бы удивилась, что-то разглядывала в сторонке. — Скорей всего, болезнь Боткина. Сейчас снова поставим капельницу, будем вливать литр, литр сто". — " Сколько?.. — выскочили передо мной эти бутылки с бело-голубыми наклейками: четыре, пять! — Это же до ночи?"

Но не мог поймать ее глаз, лишь припухлые губы с поперечной насечкой да щеки желтовато-пятнистые.

Я боялся, что мне попадет от тебя: почему так долго? Но, лежа уже снова под капельницей, улыбнулась нежно: "Папаня, а мы с этой девочкой познакомились". — "Да?.." — бессмысленно, вроде соседского Мишеньки, улыбнулся, увидел, как весело возится на кровати соседка. Что за прелесть — здоровый ребенок и стократ — выздоравливающий. Отвернулась умная девочка, видать, не хотела видеть моих гадких глаз.

Ее зовут Лена. Отгадай, как я узнала? — Написала? — Ага. А как ты догадался? На стекле, а я ей… на простыне… — неожиданно грустно. — Па, ты проверь капельки. Хочешь, возьми песочные часы. А много мне будут вливать? — Штучки… две. — Не хочу-у.. — Ты вот не пьешь, а тебе надо. И арбуза мало поела. Мама все рынки обегала, еле-еле узбека такого нашла, арбузистого. — Он невкусный. — А узбеки и не бывают вкусные.