Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Глас вопиющего, Владимир Леонидович. "Профессор усмехнулся: "Все собаки — собаки". Дрожащим голосом… — и Тамарин задребезжал, — я начал снова его просить показать мои опыты с ней. И вы убедитесь, как она ценна для науки". — "Сейчас Запятайка им покажет, да, мама?" — и слезу машинально растерла. Не слезу умиления, не слезу сожаления — слезу страшную. Вот уж больше недели слезится твой левый глаз. Набухает, влажно поблескивает, и затем неожиданно быстрой пунктирной строчкой скатывается по щеке соленая стеклянная капля. Меж собой обсудили так: то протока слезная забита. Гноем? "Или?.." — но об этом лишь молча, глазами.

Ох, Лерка, ты меня совсем замучила. Пойдем спать, - и уже с мольбой глянула на тебя, на меня. — Читай!.. читай, тут немного осталось. — "Я просил… — обреченно уткнулась в книгу, — сказать мне, что он хочет внушить мысленно Запятайке, и, по его желанию, внушил собаке, чтобы она обошла вокруг стола, окруженного толпой студентов, и у одного из них вынула из петлицы сюртука цветок". — Вот видишь, мама! — расцвело вечерним табачком твое бледное личико. — "Бедная больная Запятайка, — понуро кивнула мама, — после моего пристального взгляда медленно пошла по столу и, поравнявшись с намеченным студентом, взяла у него зубами цветок". — Ха!.. смотри, мама. Во, какая она, а они думали… — обиженно надула за нее губы.

— "Все были поражены. Профессор медленно взял шприц и тут же собственноручно сделал операцию, но, посмотрев на шприц, уныло сказал: "К сожалению, опухоль злокачественная — саркома, и собака околеет через несколько дней"". — Мама, околеет — это умрет? — Да… - уперлась в мои глаза. — "Накануне отъезда, вечером, — уже тускло торопилась дочитать, — Запятайка, видя, как мы укладываемся, поняла, что мы уезжаем, и, собрав последние силы, сползла с подушки". — Она боялась, да, мам? — схватила испуганно за руку. — "Шатаясь, как пьяная, пришла она ко мне в другой номер, подошла близко, стала на задние лапки и грустно-грустно смотрела мне в глаза".

А еще через день и ты, наша Запятайка, шла с мамой тоже к профессору. Не ветеринару, зато к Гробштейну. Вот теперь-то он твердо сказал: "Что-то там есть".

Вечером я стоял в большой комнате — напротив портрета. Он пришел к нам несколько дней назад. Я тогда вернулся с работы поздно. Уже спали. Прошел в комнату и замер — школьный фотограф слегка нарумянил щеки, а так все, как есть. Почти: совсем неожиданно я увидел твои губы. Доченька, такие не могут, не должны быть у детей: горько надломившиеся книзу в уголках, подковой. И по ним, тогда же, высверлило мне ясно-ясно, что ты уже вытерпела, что терпишь и что предстоит.

Папа, ты видел? — подошла ко мне утром. Холодной, умытой ладошкой провела по моему лбу. — Похоже?.. — на себя посмотрела. — Это я сама заказала… — гордо и в нос.

- Сама, представляешь? — Тамара энергично встала в дверях, в переднике, озабоченная.

- Два рубля. Папа, это не дорого?

Спасибо тебе, Лерочка. Твой последний портрет, твой навеки остановившийся в этом горьком прогибе рот.

12 марта было канунным днем. На заводах предполучечно ждали кассиров, на радио штатные, оттеснив на день нештатных, убеждались, во что же превращается "слово золотое, со слезами смешанное". Мой начальник, завхоз Рафаил Ханин, грозный бабник, келейно отпраздновал (по его словам) триста шестьдесят восьмую победу, Гоша тоже справил маленький юбилей: сдал на триста шестьдесят восемь копеек стеклотары. Так что все шло, как предписано свыше, и отобразить этого не смогли бы и сто тысяч горьковских сборников "Один день", пытавшихся заглянуть во все уголки планеты.

Для нас этот день стал Днем благодарения. Онкологам: наконец-то они разрешились. Жалкие выкидыши (гаймарит, аденоиды, пуговицы) уступили место полноправному метастазу. Я не видел, какие лица выносили они в дополнение к свеженьким снимкам из рентгеновской камеры (вновь и вновь шла на убой ты с мамой), но спокойно вышли, просто. И сказали так же просто: "Теперь видно. Повидимому, опухоль носоглотки… в общем, неважно". Так же просто, как месяц назад о насморке иль о чем-то таком, что — "Хотите, я сейчас вырву это?" Ну, так вырвите! Что же вы? Разве не видите, как тает ребенок? Не ест, слабеет, как хватает ртом воздух, говорит так, что… Ну же!.. Ведь вы маги, светила, ведь вы знаете: это наш ребенок, наш, единственный. "Нельзя. Это в основании черепа. Надо обратиться в Нейрохирургический институт. Пушка вряд ли что даст, а у них бетатрон". И все — все уходят к себе, в свою жизнь, а мы… Что ж, нормально, так должно быть, только так, человек не может нести слишком много чужого. Ненормально другое — то, что нам уйти некуда. Никуда. И вообще: что же делать? Самим делать. С тобой делать, спасать как-то.